Акт первый - 1

Акт первый

 "Петербург" — графичен: черная лакированная вешалка, стул, скамеечка.

 Клетчатый плед, беленький зонтик, цилиндр, черный зонт, строгий черный костюм у исполнителя.

           Эпиграф:

 "Была ужасная пора,

 Об ней свежо воспоминанье...

 Об ней, друзья мои, для вас

 Начну свое повествованье.

 Печален будет мой рассказ"[1].

 Подойдя к вешалке, я кладу руку на зонт, словно собираюсь его взять, и тут же, позабыв об этом, продолжаю:

   "Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.

 Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?"

   "Белыми ночами" Достоевского начиналась композиция. Взявши зонт и цилиндр, выхожу на прогулку.

   "С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто же эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести".

 Я остановлюсь на этом отрывке текста. У героя нет имени, он мечтатель. Что такое мечтатель? И зачем он мне понадобился в данной работе?

 Мечтатель — это натура лирическая, это человек, склонный к украшательству своей унылой жизни, к полету свободной фантазии. Это читатель — и талантливый, изумительный читатель, книги помогают ему украшать свой серый быт.

 Он беден, как и другие мои герои — Евгений и Акакий Акакиевич. Он робок на улице и велик в своем углу, где он совершает вдохновенные путешествия по свету, повсюду, куда занесет его фантазия. Однако даже этому бесконечно одинокому человеку нужна улица, ибо на улице он видит многое. Оказывается, что, встречая прохожих, он запоминает их лица и отчасти считает своими знакомыми.

 Этот человек робкой и нежной души опирается на мимолетные встречи. И вот эти друзья вдруг покинули его, уехав на дачу.

 Он привыкает также к виду домов, читает в них такое, что вряд ли приходит на ум степенному дельцу, поспешающему по своим делам.

   Вот, к примеру, продолжение его монолога:

   "Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург...

 ... Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной — ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте в известный час, целый год. Они, конечно, не знают меня, да я-то их знаю. Я коротко их знаю; я почти изучил их физиономии — и любуюсь на них, когда они веселы, и хандрю, когда они затуманятся".

   Как видите, этот молодой человек склонен к общительности, он наблюдателен, он любит людей. А вот послушайте, что говорит он о своих "знакомцах" особого толка:

   "Мне тоже и дома знакомы. Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: "Здравствуйте; как ваше здоровье? И я, слава богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж". Или: "Как ваше здоровье? а меня завтра в починку". Или: "Я чуть не сгорел и притом испугался..."".

   Молодой человек, склонный к мечтательности, совсем не одинок в том мире, где он живет. Однако жизнь течет мимо него. Он же только наблюдатель. Он тянется к людям всей душой, но что-то его удерживает. Что же именно? Может быть, чрезмерная застенчивость, может быть, боязнь вторгнуться в чужой мир, может быть, бедность так связала его по рукам и ногам, сделала таким робким, нерешительным, покорным своему беспросветному бытию? У него особая походка, особая манера разговора, тихий голос.

 Так я понимал мечтателя, одного из бедняков, одного из маленьких героев, которые населяют мой "Петербург".

 Я продолжаю монолог мечтателя:

   "Итак, вы понимаете... каким образом я знаком со всем Петербургом.

 Я уже сказал, что меня целые три дня мучило беспокойство, покамест я догадался о причине его... Э! да ведь они от меня удирают на дачу!..

 ... Я ходил много и долго, так что уже совсем успел, по своему обыкновению, забыть, где я, как вдруг очутился у заставы. Вмиг мне стало весело, и я шагнул за шлагбаум, пошел между засеянных полей и лугов, не слышал усталости, но чувствовал только... что какое-то бремя спадает с души моей... И я был рад, как еще никогда со мной не случалось. Точно я вдруг очутился в Италии...".

   На этом текст Достоевского обрывается. Здесь первый монтажный узел, соединяющий два произведения: "Белые ночи" и "Шинель".