1968
Маме понадобилось написать на имя начальника какое-то заявление. Мы пришли в контору, прошли в кабинет. Начальник поговорил с мамой, написал что-то на листе бумаги, промокнул его пресс-папье, потом они с мамой вышли.
Я подняла тяжёлое пресс-папье и с любопытством осмотрела низ прибора и отпечатавшиеся наоборот буквы. Когда взрослые вернулись, я лежала на столе, макала ручку в чернила, писала на бумагах и бланках строчки из считалок, самозабвенно орудуя пресс-папье, и веером раскладывая на зелёном сукне «отработанный материал».
Начальник снял меня со стола, поставив рядом с мамой: «Извини, малышка, но мне надо работать». Я не хотела отдавать пресс-папье, тогда он продемонстрировал, как строчки размазываются без промакивания и спросил: «Разве хорошо будет, если все бумаги станут грязными и некрасивыми?» Пришлось расстаться с замечательной игрушкой. За это секретарша дала мне пачку промокашек и объяснила, что эти листочки – то же самое, что и пресс-папье. То же, да не то… Иногда я заходила в контору и просила поиграть с письменными приборами. Бывало, что мне разрешали.
Я училась в первом классе. И вот учительница сказала, что на следующее занятие по арифметике надо принести счётные палочки. В магазине школьно-письменных товаров я долго любовалась на разноцветные коробочки с палочками: четырёхгранными из дерева, круглыми и прозрачными из пластмассы или многогранными, как маленькие карандашики.
Дома мама объяснила, что на палочки нет денег. Мы всегда жили очень скромно, и я усвоила, что довольствоваться надо малым, но… Но эти палочки в магазине, такие яркие и весёлые!… Я долго плакала.
Утром, когда я уходила в школу, мама меня окликнула: «Доченька, вот твои палочки!» Я на секунду вспыхнула от радости, но тут же горько разочаровалась: мама протягивала мне пучок выровненных веточек от куста, что рос за нашим вагоном.
На уроке ученики раскладывали по партам палочки и наперебой хвастались друг перед другом. Начался счёт. Учительница прошла по классу и остановилась передо мной: «Где твои счётные палочки? Доставай!» И я, сгорая от стыда, достала из ранца перевязанные резинкой ветки. Учительница разложила их по парте и показала, как надо считать. Я не могла видеть этого уродства. По дороге к дому я их выбросила.
На следующем занятии я соврала учительнице, что забыла их дома, на следующем – что потеряла.
С получки мама купила мне палочки, самые дешёвые, похожие на спички, в бумажной коробочке. Но дело было не в том, что они были дешёвыми и некрасивыми. Если бы их купили мне тогда, когда надо было, я не заметила бы ничего. А так…
Бумажная коробочка быстро смялась и разорвалась, палочки, ломаясь, валялись по отделениям ранца. На уроках я выгребала на парту оставшиеся палочки, выкладывала их горкой, чтобы видела учительница, и больше до них не дотрагивалась.
Школы менялись по три раза в год. Куда привозили ПМС, там дети и учились. Бывало, что с утра уходили в школу, а днём, вернувшись, видели, что вагоны уже сформированы в поезда и готовы к отправке. Хоть все вагоны и имели порядковые номера, но стояли вразнобой. Побегав вдоль составов и отыскав свою теплушку, я стучала в стенку, и мама затаскивала меня внутрь. На следующее утро учёба продолжалась уже на новом месте, если директор очередной школы не требовал прежде предоставить документы на учеников. Тогда приходилось ждать, пока родители не привозили документы из предыдущей школы.
Обычно ПМС перевозили ночами, по каким-то кружным путям, и за окном тянулся бесконечный лес. Случалось, что переезд продолжался сутки или больше – не потому, что нас увозили далеко, а потому, что подолгу держали на запасных путях.
Вот только некоторые названия станций, где мы жили и которые я запомнила: Озерки, Зеленогорск, Гатчина, Плюсса, Новосокольники, Невель, Чудово, Малая Вишера.
Один такой переезд превратился в кошмар. Машинист паровоза то ли был пьян, то ли всеми фибрами прокопчённой углем души ненавидел вагонников. Время от времени, разогнав тяжёлый длинный состав, он резко тормозил. Поначалу мы, привыкшие, что возят нас довольно аккуратно, пытались заниматься своими делами: мама варила суп, рядом с кастрюлей на плите кипятилось бельё, я сидела за столом и читала. Первый толчок опрокинул кастрюлю маме на руку, я свалилась на пол, посуда посыпалась с полок. Не успели мы опомниться, как всё повторилось. И так – всю дорогу.
На короткой остановке мама перевязала руку, поснимала на пол кастрюли, тарелки и кружки, привязала меня к одной кровати, а сама улеглась на другую, вцепившись в решётку спинки и плача от боли в ошпаренной руке. Так мы и ехали, не зная, когда всё это закончится – тазы и вёдра грохотали, колотясь о стены, алюминиевая посуда дребезжала, вагон содрогался от ударов о соседние буфера, лязг и грохот не давали уснуть. Какое зло срывал на перепуганных обитателях последнего места ссылки машинист – неизвестно, только на месте прибытия он совершенно спокойно оглядел орущую толпу, презрительно сплюнул под ноги, влез в кабину и уехал.
Я не помню, где пошла в первый класс. Не помню первую учительницу. Помню, что букеты к 1 сентября были проблемой. Накануне мама давала мне 10 или 20 копеек и я ходила по дворам, прося продать мне цветочек.
Чаще всего меня гнали.
Иногда давали несколько «золотых шаров».
Два раза взяли деньги.
А однажды хозяйка спросила, откуда я такая. Потом она напоила меня чаем со вкуснейшим вишнёвым вареньем и срезала огромный букет гладиолусов. Мама не могла поверить, что букет мне подарили, она взяла меня за руку и пошла к этой женщине. Женщина подтвердила, что букет от неё. Мама спросила, сколько стоит. Женщина сказала, что я заплатила (она, и правда, взяла мою монетку). Мама поблагодарила, но мне потом сказала, чтобы я таких букетов не брала, потому что они стоят дорого.
Тогда, в 1 классе, меня оставляли каждый день после уроков за плохое поведение. На уроках часто я стояла в углу за счётами и смотрела в окно – это было интереснее, чем смотреть в книгу или на доску. Я уже умела и читать, и считать, и мне было скучно, поэтому я постоянно отвлекалась и мешала учительнице. После уроков я ныла: «Отпустите меня, я дороги не знаю, заблужусь одна!».
Однако, вскоре я стала вести себя хорошо, так как у меня появилась цель – после школы я бежала на сортировочную станцию, где на огромном кругу, как на карусели, катались паровозы, и часами наблюдала за составами, разъезжающими по многочисленным рельсам, сходившимся у этого круга, а маме врала, что меня опять наказали.
Наконец, мама не выдержала и явилась в школу с претензиями. Учительница удивилась: «Ваша девочка учится лучше всех и ведёт себя хорошо – за что её оставлять?» Меня допросили. Походы к паровозной карусели прекратились.
Не знаю, нехваткой учителей или учеников было обусловлено то, что в Гатчине, в начальных классах мы учились по схеме «1 – 3» и «2 - 4». То есть, первый и третий классы были объединены в один, также - второй и четвёртый. Классная комната разделялась пополам: на одной колонке сидели первоклашки, на другой – третьеклассники. Учительница в начале урока давала задание старшим детям, потом занималась с младшими. Во второй половине урока задание получали младшие, а старшие занимались устно. Чтобы сидящие за одной партой не болтали, задания давались по вариантам.
Классная руководительница, Тамара Андреевна, стала моей любимой учительницей. Каждую зиму мы возвращались к ней. Она была не замужем, детей не имела, поэтому всё свободное время посвящала нам. Она возила нас в Ленинград в театры и музеи, украшала с нами класс к праздникам, вызывала родителей в школу не для проформы, а по делу, зная о своих учениках всё. Родители её уважали, дети слушались беспрекословно. Красивая, стройная молодая женщина, со строгой причёской и в очках, она была классическим воплощением образа настоящей учительницы. Она никогда не ругала меня, но задавала и спрашивала больше всех, учитывая мою неуёмную энергию и любознательность. Я буквально боготворила её.
Едва научившись писать, я стала сочинять стихи и сказки, с упоением работала над сочинениями. Учителя меня хвалили, но не более. Специально заниматься с детьми, приезжавшими в школу на месяц-два, никто не хотел. В некоторых школах, где нас откровенно игнорировали, я требовала, чтобы меня вызывали к доске. Учителя отмахивались: «Чего тебе надо? У меня в классе своих учеников 30 человек, я за них отвечаю, а ты сегодня приехала – завтра уехала, некогда с тобой возиться». У ПМСовских детей постоянно были проблемы с четвертными и годовыми оценками.
Для моих историй находились слушатели среди сверстников, но мне нужен был ценитель. Таким ценителем стала тётя Валя, продавщица вагона-магазина. Я росла нормальным любопытным ребёнком. Пришла к ней и спросила: «Вы как продавец, наверное, целый день конфеты кушаете?» Она ответила: «Конфеты не мои, а государственные. Чтобы их есть, надо купить».
Потом я часто приходила в вагон-магазин и сидела в углу, на мешках, пока все покупатели не уходили. Тогда я читала тёте Вале свои стихи и рассказы, а она угощала меня шоколадом. Стихи получались длинные, целые истории на несколько листов. С тех пор ничего не сохранилось даже в памяти, кроме некоторых отрывков: «Шли весёлые студенты, а ещё корреспонденты, покататься с гор на лыжах, песни звонкие услышав. Только зря они пришли, горка-то растаяла, не посмотрели в календарь, ведь весна настала уж! Хоть тепло, хоть холодно, на 8 марта надо женщинам дарить разные подарки. Стали грустными студенты, лишь веселы корреспонденты: «Мы к 8 марта купим им подарки!» И так до бесконечности. Меня не смущало, что я не имела понятия, кто такие студенты и корреспонденты. Главное, что получалось складно, да и род у слов явно мужской.
Если народа было много, улыбчивая продавщица впускала меня за прилавок, где я пряталась (а другой раз и спасалась от маминого гнева) и что-то писала до закрытия магазина.
Гневаться на меня всегда был повод. Мама вздыхала: «Когда только учёные изобретут автоматические ремни? Как только ты что не так сделаешь, а тут же ремень выскакивает – и тебя по заднице, да покрепче, да почаще, чтоб шёлковой росла!»
Росла же я если и не шёлковой, то весьма послушной, по моему разумению. У меня были два воспитателя: ремень и церковь, страх и совесть, порой невыносимо тяжело давящие на душу. Я изо всех сил старалась не совершать плохих поступков, никого не обижать, слушаться и уважать всех старших. Прежде чем что-то сотворить, я десять раз продумывала последствия и, как правило, сдерживала неразумные порывы. Если же желание было сильнее доводов разума, я придумывала сто оправданий на случай, если меня поймают, в крайнем случае, и сто вариантов воплощения задуманного для успешного завершения какой-нибудь детской авантюры.
Например, однажды я увидела в кино, как путешественники пробирались по болоту, обходя «окна» с водой. Я знала, что в близлежащем лесу есть болото, но одну меня в лес никто бы не отпустил. Я собрала нескольких дошколят, отпросила их у родителей якобы для того, чтобы набрать разнообразных листьев для украшения вагона-детсада к празднику осени, и увела группу на болото. Господь хранил нас, неразумных – мы прошли по раскачивающимся мхам и кочкам, посмотрели на «окна», набрали охапки листьев и благополучно вернулись. Я была довольна, а малыши ничего не поняли – они просто совершили прогулку в лес в солнечный день.
Ночью мне снилось бескрайнее болото и бездонные «окна», в которые, как в гигантские чёрные воронки, жуткими водоворотами сливался день, и воздух, и деревья, и облака… После получки я нашла на тропинке за вагонами восемь рублей. Я пошла в магазин к тёте Вале и попросила разделить эти деньги на шесть частей, и на каждую часть дать мне по бутылке лимонада, шоколадке и по кульку конфет. Купленное угощение я раздала моим невольным спутникам. Мама, узнав от работяг о поистине царской щедрости, кричала: «Какая ты добрая! Где научилась деньгами разбрасываться?! Восемь рублей отдать кому-то!!! Да ты хоть понимаешь, сколько мне работать надо за такие деньги?!» Я сказала: «Мне эти денежки боженька дал. Они прямо передо мной лежали, и никого не было». Мама не унималась: «Надо было их домой принести и никому не говорить, что нашла! А ты всё на чужих детей потратила!» Я объяснила: «Боженька хотел, чтобы мы с детишками сладенького покушали».
Чьи деньги я нашла, осталось неизвестным. Хозяин, скорее всего, был в курсе случившегося и не стал предъявлять претензий. Может, пожалел меня, а, может, ему стало приятно, что на какое-то время он стал боженькой для стайки малышей.
Я шла из магазина и обратила внимание на столпившихся у одного вагона пацанов. Вагон был плохой – пьяный вагон. Там, как в каком-нибудь притоне, постоянно собирались «плохие дядьки и тётьки», они пели песни, громко кричали, дрались и после расползались к себе, чтобы проспаться перед рабочим днём.
Я протолкнулась в первые ряды зевак и увидела голую бабу, валявшуюся под лестницей на животе и сладко похрюкивающую во сне. Пацаны, похахатывая, живо обсуждали позорище: «Глянь, сиськи какие! Фу, она обоссалась! Давайте её на спину перевернём, между ног лучше видно будет!»
У меня были куплены несколько детских журналов: «Искорка», «Мурзилка», «Весёлые картинки». Я поставила сумку на землю, достала журналы, стала вырывать страницы и накрывать бабу. Пацанам не понравилось, что я делаю. Они ногами скидывали листы с пьяной. Я закричала: «Дураки! Перестаньте! Ей же холодно!» На мои крики пришли взрослые из других вагонов и уволокли тётьку, накинув ей на плечи простыню.
Вид пьяных взрослых, матерщина, доведённая до абсолюта, воспринималась детьми нормально – мы росли в этой обстановке и именно её впитывали с молоком матерей, часто тоже не очень трезвых. Вино и пиво – как предмет роскоши, все пили по праздникам. Наливали и детям. Я с детства привыкла ко вкусу пива и по сей день пью его с удовольствием. Вряд ли можно было найти вагон, в котором не было браги или самогона. В нашем вагоне на кухне стоял эмалированный зелёный бак, на его крышке - перевёрнутая вверх дном кружка. Запыхавшись от игр, я влетала с улицы, черпала бражки, выпивала быстро, выдыхала, довольная, вытирала рот ладонью и снова неслась к друзьям.
На каникулы меня отправили в деревню. Осень выдалась дождливой и заняться было нечем.
В клубе мы с сестрой посмотрели кино про индейцев и на другой день, как только взрослые ушли на работу, стали превращать дом в индейское становище: поставили на попа железную кровать, связали и перекинули через спинку покрывало, пододеяльник и простынь, натянули концы, словно у палатки и прижали их к полу учебниками и горшками с геранями. Внутрь затащили матрас, подушки и еду. Затем опрокинули круглый стол и загородили им вход в комнату. На дверь повесили газету, чтобы упражняться в стрельбе.
Индейская жизнь началась. Мы возлежали на подушках, пожирали то, что нашли в буфете и вели неторопливые разговоры. Потом достали из-под шкафа приготовленные загодя луки и метко стреляли из них по газете, искромсав её в лапшу за пару минут. Каждый удачный выстрел сопровождался дикими воплями.
Наевшись и наоравшись, мы перебрались стрелять на улицу. Бегать просто так смелым индейцам не пристало, и мы договорились, будто на конях скачем. «Улю-лю!» – завопили мы и поскакали.
Сестра взбрыкивала и кричала в такт «своей лошадке»: «Цок, цок-цок, цок-цок, цок-цок!» А я, взбивая «копытами» грязь, надрывалась: «Тык, тыг-дык, тык-дык, тык-дык!» «Стой! – осадила меня сестра, - Разве так кони скачут? Что это за «тык-дык»? Надо: «цок-цок»!» «Ха! – обиделась я, - Кони скачут «тыг-дык, тык-дык»! Вот так!» Я гордо прогалопировала по двору на своих двоих.
Сестра обиделась: «Дура! Ты и коней-то не видела! Будешь меня учить, как надо скакать!» И она скорчила мне страшную рожу. Я разозлилась: «Это я – дура?! Это я не видела?! Да я в цирк ходила! От твоего «цок-цок» там все лошади от смеха бы померли!» И я показала сестре язык. Та не стерпела оскорбления, бросилась на меня, и мы покатились по октябрьской грязи, мутузя друг дружку и ломая луки и стрелы.
Через какое-то время мы запыхались и сели передохнуть. И тут вспомнили, что скоро на обед придут взрослые. Выяснять отношения было некогда, во дворе залаяла собака.
Дядя с тётей наблюдали в обед странную картину: по разным углам аккуратно прибранной комнаты сидели сердитые девчонки, время от времени грозили друг дружке кулаками и переругивались на непонятном языке: «Цок-цок» – «Нет, тык-дык!» – «Сама ты тык-дык!» – «А ты уж, точно, цок-цок!»
Я хотела жить на облаках. Сколько себя помню, всё смотрела в солнечное небо, на котором, как на лопате хлебопёка, были выложены затейливыми горками кучевые облака. Я видела в них горы, озёра, замки, сказочных зверей. По облакам вились дороги в неведомые края. Я думала: «Стану большой, научусь летать и улечу на небо. Буду жить одна и гулять по облакам. Облака мягкие, солнце тёплое, и нет никого больше рядом».
Несколько лет эта мечта вела меня по жизни. Я никому о ней не рассказывала. Я продумала всё до мельчайших подробностей и с нетерпением ждала, когда вырасту.
В школе на уроке учительница сказала, что облака – это ничто, пар.
До сих пор не понимаю, как я не сошла с ума.
Мечту всей моей жизни - самое хорошее, что у меня было, уничтожили несколько слов. Я долго ходила оглушённая и ни на что не реагировала. Даже об уничтоженной мечте я не сказала никому.
Девчонки после школы собирались под каким-нибудь вагоном и играли в куклы. У меня куклы не было.
Не то чтобы мне хотелось куклу, но вроде как положено девочке иметь такую игрушку. Мама говорила, что денег на глупости нет. Я решила сэкономить на школьных обедах и накопить на куклу. В киоске «Союзпечать» продавалась одна за три рубля. Я копила на неё три недели, ежедневно подходя к киоску и рассматривая предстоящую покупку. Когда, довольная, протянула накопленную мелочь киоскёрше, несколько монеток упали и закатились под киоск. Не хватило три копейки. Куклу мне не продавали. Я обратилась к идущей мимо толстой тётеньке и вежливо попросила у неё три копейки до завтра, обещая принести ей домой. Тётенька неожиданно заорала: «Ты, дрянь! Ты, наверное, украла эти деньги у матери! Или ты попрошайка?! Ну-ка, пойдём в милицию!» Я убежала.
На станции в магазинчике пацаны покупали билетики книжной лотереи. Кто-то выиграл ластик, кто-то тетрадку. Выигрыши были по мелочи, но радости доставляли немеряно. Я потратила на лотерею все деньги, став героем дня среди наших. На самом деле, очень хотелось выиграть портрет Есенина, но выигрыши были мелкими, всех их, не считая приобретения карандашей, хватило на калейдоскоп.
Неожиданно незатейливая игрушка понравилась мне так, что, когда стекло случайно разбилось, я купила новый калейдоскоп. Когда и тот пропал, потерявшись где-то, я пошла в игрушечный магазин и приобрела новую бумажную трубочку со стёклышками и зеркалами.
Сейчас на моей прикроватной тумбочке, среди кремов, книжек, календарей и конфет, лежит оптический калейдоскоп. Жаль, что в шестидесятые годы таких калейдоскопов не было. Замечательно, что они есть в наши дни.
