Если смотреть от нашего подъезда влево, в те давние годы там виднелся желтый деревянный домик с козырьком над крылечком. Этот домик предвещал постепенный переход от наших переулков к бедным и безобразным кварталам Смоленского рынка, к булочным, молочным, овощным, керосиновым лавкам, к прачечным и «хулиганским дворам», куда мы боялись заглядывать.
Смоленский рынок времен моего раннего детства — большущий мир, никогда нами до конца так и не освоенный. У рынка не было четких границ, он растекался по всему пространству между Смоленским и Новинским бульварами, по воскресеньям захватывая еще и часть выходящих на него переулков. В те, что спускались к реке по ту сторону Садового кольца, мы, дети, и носа боялись сунуть. Эти переулки, особенно Проточный, — самый прямой путь от нашего дома к реке. — пользовались дурной славой. Потому-то, живя от Москвы-реки в десяти минутах ходьбы, мы попадали на ее берег только во время ледохода. Тогда папа водил нас к Бородинскому мосту полюбоваться на редкое зрелище. Набережной там и в помине не было. В половодье река подступала к самым ногам любопытствующих, сквозь влажную апрельскую землю кое-где пробивалась трава и грелись на солнце лягушки. В самых низких местах вода перехлестывала через мостовую и заливала окна подвалов вблизь от реки стоявших домишек. По мокрым разноцветным булыжникам звонко цокали копыта лошадей конной милиции: милиционеры, одетые еще в синее с красным, отгоняли азартных мальчишек от воды. По мутному рыжему потоку неслись и крутились льдины. На них можно было увидеть то вырванные с корнем деревья, то целую поленницу дров, то старую корзину с каким-то домашним скарбом, а то и собачью будку с привязанной к ней собакой. Ради этого зрелища мы и уговаривали папу пересечь рынок: ну, пора, уже пора, мы можем не успеть, пропустить.
А на рынке трамвай «Б» со звоном рассекал то с одной стороны кольца, то с другой плотную толпу торгующих и покупающих. Перед тем местом, где в рынок втекал Арбат, посреди площади тяжело и, казалось, прочно громоздился кирпичный лабаз на высоком и широком фундаменте. Мы могли только гадать, что таилось внутри лабаза, хотя из его широко распахнутых ворот тянуло острым запахом огуречного рассола. У ворот на возвышении стояли громадные весы — таких больших я никогда уже не видела.
Безобразное здание лабаза делило наш рынок пополам — на собственно Смоленский и Сенной. На второй мы редко попадали, разве когда приходила пора покупать елку. В обычные дни Сенной рынок и, правда, был Сенным. Пока водились в Москве лошади, торговали и сеном. Нагруженные им возы, казалось, громоздились до самого неба, не давая нам, маленьким, заглянуть дальше, туда, где начинался «не наш» бульвар.
На углу Смоленской улицы стоял, как и сейчас стоит, высокий по тогдашним меркам дом постройки начала века. Витрины находящегося в нем обувного магазина были ограждены тяжелыми чугунными цепями. Постоянно слыша в нашей квартире разговоры о том, что надо бы съездить на «букашке» к Зацепе — там все дешевле, чем у нас, — я считала, что дом с цепями и есть та самая вожделенная Зацепа. И чего туда ехать? Недалеко и пешком. Цепи эти сохранялись долго, и лишь совсем недавно, проезжая в машине по кольцу сквозь родные места, я заметила, что цепей-то, кажется, и нет.
Но ярче всего тогдашний рынок запомнился мне розвальнями, заваленными мороженными судаками. Бородатые мужики в ярко-рыжих нагольных тулупах привозили тогда в столицу прямо с рек невообразимое количество разной рыбы, но запомнились твердые поленья замерзших судаков, одного из которых по пятницам обычно и покупала наша мама. Растоптанный снег под ногами, рыжие тулупы, кучи рыбы — в моем воображении эта картина неизменно соединялась с известной сказкой, с той, где лиса, забравшись сзади в розвальни, сбрасывала на дорогу рыбу, воруя ее у мужика, а потом учила дурня-волка приговаривать: «Ловись рыбка большая и маленькая». На нашем рынке ловилась только большая.
Свободное копирование
