Но остается другой вопрос: как все-таки тот крестьянский мальчик, тот вычурный приказчик превратился в человека, который с упоением и иронией, и с профессиональной актерской дикцией читает Блока и Северянина, Ахматову и Анненского? Никогда я над этим всерьез не задумывалась, до самого последнего дня, когда стала писать эти записки. Мелькнет недоумение, и тут же — общий стереотипный ответ: время! Время стихов и театра, время игры и декламации, время подлинных трагических страстей и изысканной легкомысленной их стилизации на сцене, на холсте, на бумаге. Но если ты задался целью написать нечто хотя бы отдаленно похожее на биографию, общие ответы уже не могут тебя удовлетворить. Тут в ход вступает последовательность изложения конкретных событий и поступков, в которые должно было воплотиться время, чтобы из одного стать другим: из времени социал-демократических кружков и сибирских ссылок во время Камерного театра, Пролеткульта, «Стойла Пегаса» и прочих уже послереволюционных, недолгих и последних русских изысков, зацепивших и моих родителей из таких разных водоемов жизни своей лакомой приманкой.
И тут в поисках ответов на конкретные недоумения наконец-то я решилась, — смущаясь, стесняясь, сомневаясь, — обратиться за помощью к маме, единственному непосредственному свидетелю ранних московских лет отца: не самых первых, но прямо следующих за ними. Я задала маме ряд вопросов и получила ответ — письменный. Мы же никогда не умели говорить «на личные темы»: на политические, исторические, литературные — пожалуйста, сколько угодно, но только ничего интимного, упаси Боже!
Вот ее «письменный ответ» дословно. Пусть сохраняются здесь эти свидетельства так, как запечатлелись они рукой моей матери в июле 1975 года:
«Дорогая Катюша, выполняю твою просьбу осветить некоторые неизвестные тебе периоды биографии папы.
Мы встретились с ним осенью 1922 г. Он в это время работал в том же Востсибкрайсоюзе, о котором ты уже вспоминала. Только я не помню точно, как он (или оно?) тогда назывался. За эти годы это учреждение называлось по-разному: Сибирское представительство Центросоюза, Сибкрайсоюз, Востсибкрайсоюз и т. д. — и то было более самостоятельно, то входило в качестве отдела в Центросоюз. А папа все работал там же. Когда он приехал из Сибири, он начал заниматься на Пречистенских рабочих курсах, которые находились недалеко от Храма Христа Спасителя в одном из переулков. Курсы эти начали свое существование задолго до революции и были просветительным учреждением такого же типа, как университет Шанявского, т. е. ставили своей задачей дать возможность учиться людям, которые не хотели или не могли по каким-то причинам учиться в учебных заведениях, дававших дипломы и требовавших определенной официальной подготовки. Преподавали и в том, и в другом месте самые прогрессивные и образованные работники высших учебных заведений. Оба эти учреждения были ликвидированы в начале двадцатых годов. Структура Пречистенских курсов мне неизвестна. Знаю, что папа занимался там на историко-литературном отделении. Он был вполне подготовлен к этому своими предыдущими занятиями еще в Сибири в разных просветительных кружках, которых было так много перед революцией. Занимался он в Сибири политической экономией, историей и литературой. А в Москве литературой и историей искусства. Он очень дружил с некой Евгенией Моисеевной Град, которая была библиотекарем в Центросоюзе и тоже занималась на этих курсах. Это была некрасивая (я видела ее карточку) девушка примерно папиного возраста, весьма интеллигентная и страстная просветительница. Думаю (по некоторым признакам), что она питала к папе какие-то чувства, на которые он не отвечал. Перестал он с ней встречаться вне библиотеки и курсов гораздо раньше, чем мы встретились.
В Центросоюзе был клуб тоже дореволюционного происхождения (потребительская кооперация существовала в России и до революции и была даже объединена в Союз потребительских обществ), имевший славные просветительские традиции в то время, когда клубное дело в других областях только начиналось. В этом клубе драматический кружок вели Николай Мих. Церетели и Конст. Георг. Сварожич. Папа стал заниматься в этом кружке и до осени 1922 г. продолжал ходить на курсы. В клубе ставили спектакли, которые показывали по несколько раз на своей сцене и возили в другие клубы. Когда открылась частная студия Строганской, в которой стали преподавать Церетели и Сварожич, часть Центросоюзной любительской труппы поступила в эту студию, занятия в клубе временно прекратились (потом там появились другие руководители), но некоторые спектакли повторялись на клубных сценах. Таким образом, я увидела два их спектакля „Не все коту масленица“ Островского и „Огни Ивановой ночи“ Зудермана. Ставили они и „Потонувший колокол“. Но я его не видела. А когда стала вспоминать обо всем этом периоде папиной жизни, то вспомнила даже, кто кого играл в этой пьесе. Папа играл Генриха, Муся Куликова — Магду, жену Генриха, Валя Колгушкина — Раутенделейн, Анна Трубникова Виттиху. Папа пользовался огромным успехом в этих спектаклях. Георга в „Огнях Ивановой ночи“ он играл по-настоящему хорошо и был очень обаятелен. Может быть, ты помнишь у нас была газета, центросоюзная многотиражка, в которой была воспроизведена одна сцена из „Огней“. Папа там был похож на свою фотографию, которая стоит у тебя, а Анна Трубникова, игравшая героиню, была еще достаточно молода и очень красива. Когда уже все мы учились в студии Строганской (потом она была включена в качестве „отдельного класса драмы“ в театральный техникум им. Луначарского, который мы и кончили в 1925 г.), мы играли, главным образом, в отрывках из разных пьес, но если ставился целый спектакль, то папе непременно давалась ведущая роль. Так, в 1923 году, когда Камерный театр уезжал за границу, Мар. Ал. Крестовская начала репетировать с нами пьесу „Гибель „Надежды““, которая в то время шла в очень многих театрах. Автора я забыла, как забыла и содержание пьесы. Папе была дана роль героя, рыбака, хотя Мар. Александровна пробовала на нее многих. Постановка эта не была доведена до конца, т. к. вернули театр и Ник. Мих. решил ставить другой спектакль. Он выбрал пьесу С. Бенелли „Ужин шуток“. Ты, конечно, не знаешь, что это за пьеса. Сам Бенелли итальянский писатель первой половины 20 века, очень близкий по всему к Г.Д’Аннунцио. Когда пьесу ставили, у нас на I курсе уже были совсем другого склада студенты, которые даже подняли было шум, что выбор пьесы очень неудачен, даже просто недопустим. Но Н.М., как всегда, сумел убедить: пьесу ставил старший курс; когда будете вы ставить, выберете то, что вам подходит. А дело в том, что Бенелли был итальянский фашист, в 1919 г. участвовал в скандальной истории, когда итальянцы под руководством Д’Аннунцио захватили г. Фиуме, принадлежащий Югославии. Пьеса эта была написана до войны 1914 г. Я ее совершенно не помню, хотя бывала на репетициях и видела спектакль. (Она ставилась в 1924 г.). Что-то из флорентийской жизни эпохи Возрождения с интригами и убийствами. Папа играл роль главного героя — Нери Кьярамантези. Помню хорошо только одну сцену, в конце, когда он выходил с окровавленным плащом и на глазах у публики сходил с ума. Всем нравилось. Не знаю, что бы я сказала теперь. Находили, что он похож на знаменитого немецкого актера Сандро Моисси, который как раз в то время приезжал в Москву и играл Гамлета. Я его не видела. Папа ходил его смотреть.
Спектакль студии был показан на сцене Вахтанговского театра (тогда еще в маленьком помещении). Декораций не было, спектакль шел „в сукнах“, костюмов не было. Играли мужчины и женщины в серых туальденоровых мужских рубашках, с яркими галстуками, в темно-синих брюках или юбках. Как получили вахтанговский зал — не знаю. Думаю, что через вдову Вахтангова, которая играла какую-то роль в администрации техникума и очень благоволила к „отдельному классу драмы“ и его руководителям.
С самых малых лет ты, конечно, помнишь песенку: „Мы ньям-ньям эфиопы и очень любим мясо…“ Это слова из скетча, сочиненного Ганшиным, который тоже шел в этот вечер на сцене Вахтанговского театра после „Ужина шуток“. Играли в нем Ганшин, Л. Виданова и еще одна совсем не знакомая тебе девица. Публика, в основном, состояла из родственников и знакомых, которым продавали билеты. В числе зрителей были Мусенька и тетя Юля[1]. Они нашли, что все было прекрасно, хотя Мусенька была довольно строгий ценитель.
Значительно позже (м.б., ты даже помнишь этот случай), уже в большой комнате мы читали „Горе от ума“ почти все наизусть. Мы — это дедушка Мих. Ник. (Фамусов), папа (все остальные мужские роли) и я (женские все). Вы слушали. (Кажется, это было в начале лета 1931 г.). Когда кончили читать, дедушка сказал о папе: „Да он настоящий артист“. И лучше всего он прочел роль Чацкого.
Пишу все это так подробно, чтобы ответить тебе и себе на твой вопрос, были ли у папы настоящие способности. Думаю, что были. Но вот он кончил техникум и из всех мужчин один не сделал даже попытки куда-то устроиться, потому что долг перед семьей был для него гораздо важнее всяких личных желаний и стремлений»[2].
Свободное копирование
