Я с детства знала, что отец мой как-то причастен к революции, но все, что касалось этой стороны его жизни, осталось для меня смутным, неопределенным, туманным. Сам он никогда на эту тему не заговаривал. Может, и так молчалив был, привыкнув не распространяться о самом важном? В нашей жизни такое воздействие обстоятельств на склад характера не столь уж редко.
В 1957 году, летом, отец слег в постель с инфарктом. Это случилось вскоре после того, как они с Анной Ивановной получили комнату на 3-й Фрунзенской улице — с балконом, ванной, кухней, в двухкомнатной квартире, где их соседями оказалась супружеская пожилая пара. По тем временам все это виделось просто роскошным, и боюсь, что радостное волнение по поводу переезда и стало причиной болезни.
Он лежал неподвижно — такой тогда применялся основной метод лечения инфаркта, — а я читала ему вслух «Известия»: сообщение об «антипартийной группе и о примкнувшему к ней Шепилову». Я читала, а он время от времени приговаривал: «Какой позор, какой позор». Я же боялась спросить, что именно он считает позором, подозревая, что скорее всего мы не сойдемся с ним в оценке событий, а спорить с ним было не время, да мы с ним никогда и не спорили. И еще он тогда мне сказал: «Не выписывай мне больше „Известий“. Я привык к „Правде“. Я ведь с 1912 года читаю „Правду“». Его явно раздражали аджубеевские новшества, но раздражали они нас, вероятно, по-разному. Только мы так давно уже привыкли в нашей семье ничего не договаривать до конца, а лишь догадываться о главном, молча страдая друг за друга. И я обещала больше никогда не выписывать ему «Известий», сжимая в своих руках его большую и все еще сильную суховатую руку.
Во всяком случае не от отца я услышала о его былой деятельности, а догадалась о ней по разрозненным репликам и оговоркам моей более эмоциональной и смелой матери. Когда в 30-е годы стали все чаще появляться в печати какие-то сведения из биографии Сталина, мама ворчала: «Кто о нем раньше слышал и знал? Да ваш отец ничуть не меньшую роль играл в Иркутске. Тоже мне великий революционер!» Конечно, мама преувеличивала, какую же именно роль папа играл тогда в Иркутске, не знаю. Но слова ее запомнила, чтобы, в свою очередь, замолчать. Эту науку мы проходили рано и прочно. Постепенно я узнавала и накапливала некоторые другие, более определенные, сведения об отце, но за полную их достоверность ручаться не могу, потому что проверить их негде и не у кого.
— А почему ты из Астрахани уехал в Сибирь? — спросила я отца в последний наш разговор осенью 1961 года. Он снова лежал в постели, на этот раз слег безнадежно и окончательно. Но и тогда ответ его был короток и уклончив:
— Да в Сибири можно было больше заработать.
В самой привычности и короткости этого ответа чудилась мне неполная правда. Я спрашивала его тогда, чтобы не молчать, чтоб отвлечь нас обоих от главного, от того, что происходило в стенах четырнадцатиметровой обители страданий, что неотвратимо приближалось к этому куцему диванчику с полочкой и зеркальцем на его спинке, на котором он уже много дней лежал, но еще не теряя сознания, — сознание он потеряет через четыре дня.
Теперь-то я знаю: в 1904 году в Астрахани отец стал членом РСДРП.
В конце 1905 года, когда революция пошла на убыль, его выслали из Астрахани в Семипалатинск. В чем заключалась его революционная деятельность, как попал он впервые в социал-демократические круги и кружки, что в них делал и чего искал, я не знаю, но думаю, что привел его туда дух времени, а не личные обстоятельства. Поводов для собственного протеста, судя по характеру отца, мне кажется, здесь не было, но была тяга к лучшему, к высшему, к просвещению во всех его видах. А в те времена для человека из народа просвещение и революция были синонимами. И как это часто бывало, тяга к достойной жизни выкинула его из обжитой к этому времени Владимирской слободы в просторы Сибири. А его ведь сватали хозяева в Астрахани за богатую вдову!
Волгу отец считал своей второй родиной, любил ее нежно. До последних лет поездку по Волге на пароходе считал высшей радостью. Очень грустил, что никто из нас, его детей, не проделал этого заветного путешествия, не приобщился к русской Мекке.
В первую же навигацию после смерти отца летом 1962 года я с мужем и с сыном проехала от Москвы до Астрахани и обратно на новеньком немецком пароходе «Денис Давыдов» в роскошной каюте «люкс» с отдельной ванной, круглым столом, диваном, креслами и прочими излишествами — паломничество оказалось комфортабельным. Как усердные туристы, мы выходили во всех крупных городах, осматривали кремли и соборы, посещали музеи и картинные галереи, с экскурсоводами и без них. Только Владимирская слобода осталась в стороне, на Ахтубе. Только шли мы низом Волги ночью. Только сама Волга, прерываемая разливом искусственных морей, стала другой. Только он-то, мой отец, никогда не узнает, что я прощаюсь с ним на его родных берегах и старшего его внука — одиннадцатилетнего! — везу в это символическое путешествие. Внук тоже об этом не догадывался. По приказу учительницы он вел дневник на английском языке, после каждого нового города записывая одну и ту же фразу: «Здесь я видел старую церковь и памятник Ленину». Учебная затея приобретала издевательский характер. И я была вынуждена прекратить ведение путевого дневника.
И все-таки, несмотря на реальность моих волжских впечатлении, столь отличную от впечатлении отца, и теперь, и навсегда слова Нижний, Астрахань, Казань, так же как имена Горького, Островского, Мельникова-Печерского, Кустодиева, как и некоторые другие слова, имена и названия, помимо прямого смысла, служат для меня знаками — тайными, интимными знаками — памяти об отце, укорененности его духа в пространстве страны и исторического времени.
То же самое значат для меня и некоторые сибирские названия: Семипалатинск, Томск, Красноярск, Иркутск, Лена, Вилюй, Енисей — места жизни и молодых странствий отца.
Сколько времени прожил он в Семипалатинске, точно не знаю. Знаю только, что этот песчаный, безархитектурный город на берегу быстрого и прекрасного Иртыша, город, показавшийся мне в ноябре 1971 года во время празднований юбилея Достоевского таким безнадежно страшным, отцу таким не казался. Была ли тогда в Семипалатинске другая жизнь, или были у молодого приказчика начала века иные требования к жизни и представления о ней, или молодость красила в его глазах это вполне русское и вполне азиатское поселение, только он и этот город вспоминал без всякой горечи. И то сказать: не такие ли же деревянные дома покинул он во Владимирской слободе, не такой же то ледяной, то горячий ветер попеременно мел там песок по пустынным улицам, не так же брели там по улицам мимо православных соборов надменные верблюды?
Свободное копирование
