Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 54

1785

 По докладу нынешнего года мне досталось в поручики, и из трех очистившихся адъютантских ваканций я представлен был на старшую. Заметим, что и отец мой был в Семеновском полку адъютантом и, узнав о моем повышении, изволил меня подарить теми же шпорами, кои он еще носил в свое время. Я принялся за свою должность с отменным рвением и нашел в исправлении ее разные удовольствии. По праву старшинства между адъютантами я имел в команде своей полковую музыку и маленькую при полку рисовальную школу с артиллерийскою командою, следовательно, мог давать серенады, когда хотел, без дальних убытков и делать маленькие фейерверки и потешные огни также очень сходно. Какая роскошь в удовольствиях! Раздолье! Вдобавок к этому, угодно было Салтыкову поручить мне выучить для забавы великих князей несколько егерей. Выбрали из солдатских детей человек шестнадцать ребят поострее, старее из них не было мальчика одиннадцати лет, росту самого уменьшительного, в том же числе был и барабанщик, и флейтщик; всех их одели в егерскую форму. Я их выучил с помощию хорошего сержанта сколько умел, они хаживали ко мне на караул, стаивали на часах ночью, и, словом, я их приготовил ко всей тягости военного состояния. По некотором времени представил я их майору, который похвалил эту кучку, далее казал их Салтыкову, а с его уже дозволения имел счастие их представить великим князьям в их покоях Зимнего дворца, куда потом очень часто требовали их по вечерам, и водил их мой фельдфебель. Сим детским упражнением я сделался вхож к их высочествам, но это мне не доставило никакой пользы ни в настоящем, ни в будущем времени. По крайней мере, для тогдашней минуты это подействовало на мой тщеславный разум, и я считал себя в полку чем-то отличным.

Служба службой, -- любовь шла своим порядком. Княжна Щербатова сводила меня с ума более и более. Что мудреного? Мне было двадцать лет, но я еще девствовал, хотя, может быть, и не в полном смысле слова, по крайней мере о женщинах мечтал только в воображении, не прикасаясь ни к одной. Натура меня обуревала своими побуждениями, и я их принимал за чистую сердечную любовь. Видая всех чаще Щербатову, к ней обращал все свои пламенные восторги, и она выходила для меня тогда второе издание Алены.

 Приготовься, читатель, выслушать важную трагикомедию! В один вечер, сидя у Щербатовых в беседе, показалось мне, что княжна холоднее обыкновенного со мною обращалась. Не расспрося ни о чем (а знать надобно для пояснения дела, что я о любви моей ни слова ей не смел сказать) и приревновав, сам не ведая к кому, впал я в глубокое отчаяние и, возвращаясь домой, придумал ужаснейший план отмщения. Назавтра, после дурного утра, написал я мрачное письмо к батюшке, в котором прощался с ним навеки, просил о неоставлении служивших при мне людей и, по дежурству моему исполнив весь долг службы, возвращался с полкового двора домой с лицом навыворот. У меня жил тогда родственник же мой, князь А. Я. Долгоруков, нашего полку офицер, малый премилый, которого после, в 1789 годе, убили в морском сражении под шведами, где он был волонтером и уже капитан-поручик гвардии[1]. Беспорядок лица моего и волнение в глазах его удивило, к тому же и просьба моя о доставлении к батюшке после меня моих бумаг совсем ему голову вскружил[а]. Простясь и с ним, я прибежал домой, вбежал в покой моего дядьки, который был и казначей мой, и управитель, и камердинер, схватил со стены пистолет и с ним заперся в своей спальне. Не явное ли сумасбродство? Что бы стал я делать с холодным орудием? Кто бы мне дал время и способ купить пулю, чтоб застрелиться? Настоящая комедия, над которой я и сам ныне часто хохочу! Между тем Долгоруков, испугавшись моего положения, поскакал к барону Строганову и все ему рассказал, желая подать мне помощь, а дядька мой стерег меня в доме. Сей добрый слуга, взяв надо мною ту поверхность, которую дает природа седым волосам над юностью, связал мне руки, отнял пистолет и положил в постель. По малом отдохновении, я почувствовал слабость во всем теле -- действие весьма естественное после такого жару и горячки. Попросился я на воздух, и осторожный мой Степан Сергеич выпустил меня за присмотром. Погулять был только предлог сойтить с двора. Я зашел к Молчановым, вся семья их меня очень любила и, увидя расстройку моих мыслей, приняли во мне живое участие. Посмотрим, что делается на улице, пока я тут сижу. Дядя мой, испуганный повестью Долгорукова и узнав о трагическом моем приключении в доме другого дяди, графа Строганова, вместе с ним поскакали выручать меня. Не найдя дома и подозревая склонность мою к которой-нибудь из девиц Молчановых, потому что я столько же был короток и у них, как у Щербатовых, решились выемкой взять меня из этого дома и подъехали к воротам. Тут новая началась пиеса. Выждать меня было трудно, я тут решился ужинать, потому что любовь аппетиту не отнимала, а от волнения дневного я плохо обедал в своей квартере, вызвать казалось неприличным и могло бы оскорбить хозяев дома. Итак, приняв пустые хлопоты, превосходительные мои дядюшки повертелись около двора и изволили к себе отретироваться, отложа дальнейший поиск над племянником до утра, а я, благополучно отужинавши в гостях, воротился к себе и, чувствуя большой озноб лихорадочный, лег спать. Назавтра нашел себя лучше, но сердце билось поминутно и кровь была до крайности разгорячена. Подходит развязка драмы. Приезжает поутру ко мне дядюшка, с чувствительным витийством начинает мне моральную свою проповедь, ищет возбудить мою доверенность, допрашивает с дружеским соболезнованием, в кого я влюблен, и сулит ходатайствовать у отца моего о дозволении мне соединиться с той, которая мне так мила. Не ошибался он в чувствах моих, но не умел отгадывать предмета. Ему казалось, он даже и ожидал, что я назову Молчанову. Ошибся дядюшка! Открывшись ему в моей новой страсти, поразил его ужасом, когда назвал Щербатову. Увы! Мы были соперники! Трудно было ему скрыть свое смятение. Каково было племяннику ввечеру, таково дяде сделалось поутру. В подобном случае, обыкновенно, сила все решит, а я на ту пору был слабейший предмет. Итак, дядюшка, приписавши всю мою расстройку волнению крови, призвал лекаря, который на всякий случай у него был готов, и посредством его моральное сие происшествие скоро обратилось в физическое. Врач пощупал у меня пульс и нашел большое сгущение крови, посмотрел мне в глаза, что в них прочел, не знаю, но провозгласил очень решительно: кровь пустить! Долго я упрямился, но надобно было уступить превосходной силе, и жилу мне разрезали в первый раз отроду. В самом деле, мне ланцет очень много помог, грудь стала дышать свободнее, тягость с сердца спала, легкое отдохнуло от прежних спираний и ручьи слез покатились из глаз моих. Действие обыкновенное природы, когда она получает облегчение. Кровь была очень горяча и означала, сколько терпел темперамент от излишнего воздержания. Жизненные соки получали ежедневное приращение, тогда как расхода некоторыми истоками естественными никакого не было вовсе, следовательно, надобно было выпустить количество сгущенной крови, чтоб разжидить массу остальной и укротить темперамент. Кровопускание этой цели соответствовало, и я нашелся после нее как больной, выздоравливающий после горячки. Подлинно, у меня и была она, невелика, но жестока. Чему иному приписать безумное мое намерение стреляться пустым пистолетом без заряда? Намерение ославиться таким дурачеством не могло бы поселиться в голове свежей, здоровой и не расстроенной химерами воображения, зашедшего за пределы дозволенных ему заблуждений.