Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни - 26

1780

 По пословице русской, чем глубже в лес, тем больше дров, живет и человек: чем больше лет, тем больше опытов и случаев, к ним ведущих.

 Меня дома занимал Совере переводом прекрасной книги г. Mercier, по имени "Les songes philosophiques"[1], но, ежели смею сказать, книга не соответствовала моему возрасту. Я не мог понять ее совершенно, следовательно, перевод мой вышел более набор слов, нежели смысленное сочинение. Домашние мои учители, под руководством коих я трудился, сколько ни старались исправить мой перевод, но, дабы сохранить в нем некоторые ясные черты моей собственности, а не их работы, перевод мой остался все нехорош, и только лета мои тогдашние могли извинить его недостатки. Книга в этом годе напечатана. Переводчик ее наименован авскультантом; вот первый шаг знакомства моего с публикой ученой. Я посвятил труд сей Ивану Ивановичу Шувалову, как жертву благодарности за покровительство его и попечении Университета о моем образовании. Почтенный вельможа удостоил меня приветливым письмом, которого я приложу здесь список. Это письмо составляло важный для меня трофей; оно обратило на меня взоры моих сверстников.

 Дом наш вообще вовлечен был в необыкновенное рассеяние. Следующее обстоятельство подало тому повод. Император Римский Иосиф II, под именем графа Фалкенштейна путешествуя по Европе, был в Петербурге и посетил Москву. Он изъявил особенное любопытство видеть Университет. Огромные были к тому приготовлении. Мы должны были при нем слушать наши лекции и, так сказать, выдержать экстраординарный экзамен в разных предметах. Занимательнее всех прочих классов был для путешественника физический. Профессор Рост приготовил несколько опытов, между ими назначено было и мне по части воздуха показать и изъяснить один. Мой опыт состоял в том, чтоб силою воздуха наружного разбить в мелкие части гладкую поверхность стекла на металлическом стакане, когда из-под колокола вытянется воздушным насосом весь внутренний воздух. Насос сей называется в ученом языке anthlia pneumatica. Даны были мне нужные орудии, зала наполнена была множеством зрителей. Мой взор устремлялся на одно лицо -- на императора. Он с примечанием смотрел на действие, мною произведенное. Опыт удался совершенно, стекло треснуло, и путешественник, подозвав меня к себе, потребовал изъяснения причин, отчего сие так случилось. Я удовлетворил его вопросу на латинском языке[2]. Ему угодно было узнать, кто я таков, и потом он с благосклонной улыбкой изволил меня отпустить. В прочих классах уже до меня дело не доходило. Мнимый граф выехал из Университета совершенно им доволен и, как мне казалось, заметил мое лицо. В публичных местах, куда начали уже вывозить и меньших моих сестер, император нашел особенные прелести в лице княжны Анны, которая действительно была очень пригожа, и везде оказывал ей приветливое внимание. На всяком бале, а их тогда давали наперерыв, он спрашивал про княжну Долгорукую -- надобно было ее всюда возить. Император любовался ее невинностью, ее танцами и часто с ней говаривал, лаская ее как ребенка. Таким образом, родители мои во всех детях своих находили сладкую награду своих забот о нашем воспитании. Подобные успехи в большом свете имела сестра моя большая и в Петербурге, в прежнюю поездку, и в Москве, в сущем ребячестве, когда посещал столицу прусский принц Henri[3], для которого у графа Шереметева давались пышные праздники. Тогда сестра моя, княжна Прасковья, была действующим лицом в "Турецкой кадрили" и под алмазной чалмой восхищала всех зрителей своею прелестью. Итак, со стороны детей своих родители мои были всегда судьбою своею довольны, а удовольствие их отражалось на нас и составляло нас счастливыми и дома, и вне нашего семейства.