Сердце стало протестовать уже после ареста моей жены[1], которую вызвали в Министерство государственной безопасности по телефону, когда меня не было дома.
Да. Сердце не выдержало и стало подавать грозные сигналы.
Личные мучения не столь уж интересны, хотя трудно сказать, где у нас начинается личное и где кончается общественное. Насколько прекрасен наш социалистический строй, при котором «я» каждого из нас слито воедино в общее «мы».
Когда-то одна старая большевичка сказала мне:
— Переживайте всегда с народом. Если радость — она будет большей, а если горе — оно будет меньшим.
И в этом моё счастье, а может, и сила, что я ещё до совета старой большевички всегда переживал (и переживаю) с народом.
Я знал, что не у меня одного такое горе, тогда я ещё верил, что НКВД — меч диктатуры пролетариата и если Марию арестовали — значит, было за что.
Так говорила моя сознательность, а сердце кричало, и плакало, и билось о рёбра окровавленными крылами, как подстреленная птица.
И я страшно согнулся духовно, как поэт и как человек…
Это дало право С. К. сказать обо мне на поэтической секции: «Сосюра — уже смердящий труп».
Правда, товарищи, и даже Малышко (он иногда бывает хорошим), всыпали С. К. за меня.
А тот что-то бормотал, мол, сказал так для пользы литературы…
Но товарищи в переносном смысле сделали из С. К. «смердящий труп».
Это было ещё в эпоху «культа».
В Киев приехали русские писатели, и с ними — Назым Хикмет.
Это тоже было ещё при Сталине.
Хикмет попросил Малышко познакомить его со мной и при товарищах сказал мне:
— Я читал ваше стихотворение «Любите Украину» и никакого национализма в нём не нашёл.
После Сталина началось [оздоровление] литературной атмосферы.
Стало легче дышать и петь.
Свободное копирование
