LXI
И какой же я забывака!
Хорошо, что приём кинонаплыва мне помогает. Лахути.
Смуглый, очень похожий на индуса, он приехал в Киев и вручил нам членские билеты Союза писателей СССР.
Это происходило на Ленина, 7, в 1936 году.
Была торжественная атмосфера. Я, ещё не восстановленный в партии, подошёл к столу, за которым стоял Гасем.
Он меня спросил:
— Что ты будешь делать, если тебе насыплют земли в карманы?
— Я её выброшу, — сказал я.
— Так вот, брось это! — И Гасем показал на пустые бутылки из-под боржоми.
Я дал слово, что брошу.
И снова я лечу не сквозь туманность и не вверх, как в детстве, а вперёд, сквозь радость, в которой рос вместе с народом, как рос с ним и в горе, лечу в грозный 1941 год, полный громов и тревоги миллионов, тревоги, которую сердце предчувствовало, но разум не хотел верить, — такая она была смертельно неожиданная.
Не успел я принять в Кисловодске несколько ванн, как началась Великая Отечественная война.
В Харькове меня едва не арестовали как диверсанта, потому что приехал я туда небритый, в костюме не из нашей материи и с чемоданом в руках.
Младший сын находился в Евпатории с такими же, как он, ребятами, на оздоровлении, а жена в Киеве.
Смерть уже прерывисто гудела над головами миллионов, и сердце содрогалось от тревоги и гнева.
Началась битва людей с чудовищами и машин с машинами.
Небо и земля были полны смерти… Они смотрели в наши расширенные зрачки и в суженные зрачки горилл в стальных шлемах, что шли и катили на миллионах колёс за бронёй машин по нашей залитой кровью, огнём и слезами земле, стонущей от взрывов, которые терзали её материнскую грудь…
В Киеве, как и везде, куда доставал огонь врага, где на земле, а где с неба, с неба — далеко, и на земле ещё не так близко, страшное дыхание войны ощущалось в прерывистом, полном гадючьей злобы рёве фашистских моторов и в адском скрежете стали от гигантских взрывов в Днепре между мостами через родные воды, которые гневно бились о берега и звали к расплате сынов Украины и их красных братьев со всех необозримых просторов нашей светлой Отчизны.
На фоне этого огромного и страшного в своей роковой неожиданности горя как-то неудобно и стыдно говорить о личном.
Одним словом, жена была эвакуирована с писателями старшего поколения в Уфу. Что случилось с сыном, я не знал.
Свободное копирование
