И вот я в доме умалишённых, куда меня доставили поздней ночью, в психиатрическом отделении, которым заведовал профессор Юдин Тихон Иванович. Принимала меня его ассистентка Вера Васильевна Яблонская. Я стал возмущённо кричать, ругаться, даже назвал её грязным словом, которым называют уличных женщин, и чтоб напугать её, сделал резкий выпад правой рукой, целясь ребром ладони в её горло, но тут же задержал руку, ведь она всё-таки женщина.
Она тут же подала знак глазами — и…
На меня жутким градом посыпались сзади и с боков санитары… Того, что кинулся на меня спереди, я отбросил ударом ноги ниже живота, но мой удар не причинил ему боли — он был в кожаном фартуке.
Сзади мне сдавил горло железной рукой, обхватив шею (средневековый приём «хомут»), санитар выше меня ростом, он так сдавил горло, что нельзя было дышать, и я перестал бороться.
Мне, как распятому — руки вытянули в стороны, — сделали укол, и словно горы обрушились на моё сердце — выдержит или нет, — но сердце выдержало, а я стал как студень, покорным и безвольным, и почему-то во мне воскрес ребёнок. Когда медбрат Бородин, душивший меня средневековым приёмом за горло, вместе с санитарами вёл меня в буйное отделение, я плакал и просил:
— Дядя, я больше не буду!..
Меня привели в буйную («неспокойное отделение») и, грубо сорвав с меня одежду, швырнули, словно вязанку хвороста, на железную, почти голую койку…
А вокруг меня ад, полный непрерывного движения и бреда. Один бегает вокруг кроватей и кричит, что он горит, что он тонет, второй, разбитый параличом сифилитик, просит закурить, а у меня нет, и он щиплет и крутит мою кожу своими острыми ногтями… А я лежу безвольный и равнодушный.
Мне не страшно, я даже повеселел, когда мальчик, в одном белье бегавший вокруг своей койки, крикнул:
— Цветёт Червона Украина!
Я подумал: если меня знают даже сумасшедшие, то мне нечего бояться.
А утром меня перевели из буйного, поставив мою кровать за стенкой рядом.
Пришли врач с профессором. Один из них сказал, посмотрев мне в глаза:
— Вы в полном сознании, но зрачки у вас расширены.
Я:
— Доктор! Если бы вам впрыснули столько наркотической гадости, как мне, то у вас глаза б повылазили.
Мне позволили ходить в пределах коридора и знакомиться с больными.
Я вошёл в курилку, где трое сумасшедших коллективно сочиняли стихи.
Один говорит:
Буря мглою небо кроет…
Второй:
Выхожу один я на дорогу,
сквозь туман кремнистый путь блестит…
А третий:
Что ты спишь, мужичок,
ведь весна на дворе,
ведь соседи твои работают давно…
Я:
— Товарищи! Ведь это не ваши стихи. Это — Пушкина, это — Лермонтова, это — Кольцова…
Они, как тигры, приготовились броситься на меня и заорали:
— Ты что на нас наседаешь!..
Была открыта форточка, и я попросил их:
— Товарищи! Закройте, пожалуйста, форточку.
И они все трое вежливо полезли закрывать форточку, а я вышел из курилки.
Навстречу мне шёл Юдин. Я сказал ему:
— Профессор, что же вы посадили меня с безнадёжными!
Однажды, когда мне стало известно, что больным делают рентгеновские снимки мозга, я попросил профессора и мне сделать такой снимок.
Он показал на свой лоб:
— У вас здесь всё в порядке.
Я:
— Зачем же вы здесь меня держите?
Он:
— Инструкции.
Мне всё стало ясно.
И я решил убежать с Сабуровой Дачи.
На больных было только нижнее бельё, халат и тапки. Мне же по моей просьбе профессор разрешил вернуть рубаху, штаны и башмаки.
Дежурила хорошая сестра, студентка, любившая мои стихи, она и разрешила мне выйти погулять во двор. Сумасшедшие, как правило, убегали через пролом в стене, и санитары быстро догоняли их.
Я же прошёл через ворота, и сторож пропустил меня, подумав, что я один из сотрудников Сабуровой Дачи.
Между прочим, врачи утешали меня, что на Сабуровой Даче лечился Гаршин[1]. Мол, это честь мучиться там же, где мучился Гаршин.
Санитары, конечно, шарили по оврагам, разыскивая «сумасшедшего» Сосюру, а я подошёл к трамвайной остановке, которая находилась метрах в ста, а может, и больше, от Сабуровки, и приехал домой.
Дома, естественно, паника.
Было уже темно, и в коридоре я зацепился за цинковое корыто. Жены не было, а сестра её, Сима, истеричная особа, подняла страшный крик, подумав, что я крушу квартиру.
Один только сынок мой, двухлетний Вова, светло улыбнулся и пошёл ко мне на руки. Он очень обрадовался мне. Жена и её сестра считали меня безнадёжным сумасшедшим, потому что так им сказал Хаим Гильдин.
Между прочим, перед моим побегом профессор сказал мне, что дальнейшее пребывание в его отделении будет меня угнетать. Так что я убежал не только потому, что сам этого захотел.
Свободное копирование
