7 февраля.
Сколько я себя помню, я всегда ощущал сдавливающие пальцы на своем горле. Иногда они ослабевали, иногда сжимали мою глотку так, что не продохнешь. Эти наиболее роковые моменты жизни каждый раз казались случайностью, результатом моей неосторожности, неопытности. Но теперь, когда я могу вспомнить события за 30-40 лет, видно, что то была цепь событий, вызванных одним, единым российским нашим обстоятельством — принципиальной негарантированностью нашей жизни, свободы, достоинства.
В одном из младших классов (в 5-6) я нарисовал в тетрадке Гитлера такого, каким я видел его на карикатурах, с топором. Но мои учителя вдруг страшно испугались, злополучная тетрадь была изъята, со мной разговаривали как с больным, заразным, зачумленным. Это было в Ростове-на-Дону, я и до сих пор вижу перед собой лицо своей любимой учительницы, пожилой дамы, лицо, скаженное беспокойством, страхом. Она спрашивала меня, кто меня научил таким рисункам, хотя учила меня самая распространенная в стране газета «Правда»
Тот же испуг читал я в глазах учителей потом в 1940-м году, когда высказался в классе против Гитлера (это было в Вологде). Но в сороковом Гитлер был уже союзником СССР, и мои школьные товарищи (9-й класс) каждое утро с восторгом обсуждали последние известия — очередной бросок Гитлера на Данию, в Норвегию, на Югославию и т.д. Мое заявление, что захватывать чужие страны, значит быть агрессором (ах, какая свежая мысль!), наш молодой учитель историк назвал результатом моего опасного недомыслия. Меня вызывали к директору, какое-то время на меня падала тень, смысл которой я до конца тогда еще не понимал, но шкурой уже чуял. Я оказался не как все. Это — карается.
События в Свердловске (1943), в Германии (1945), в Москве в [год наразборчиво], когда меня выручил Роман Шатлин — следователь по особо важным делам (вон куда я залетел!), в 1964-м и совсем недавно по поводу библиотеки.… Это была одна и та же линия, серия сжатий пальцев на горле. Сожмут и отпустят на некоторое время. Я никогда не должен был забывать, что защиты от них нет; захотят — задушат. Были сжатия и потом (одно после того, как я обидел стукача, шаставшего по ЦДЛ). Но странным образом с годами я не погружался, как мне следовало, в страх и трепет, а наоборот — как бы освобождался от болезни. В этом есть что-то неестественное: как это не бояться людей, которым ничего не стоит тебя изуродовать, убить, на худой конец, лишить хлеба? Но я действительно не нахожу в себе страха перед ними. Отвращение — да, это есть, есть тревога, которая предшествует в нас всякой перемене даже при поездке на курорт. Но страха нет. Я бы презирал себя, если бы боялся этих крыс. Это для женщин. В конце концов, большая часть жизни прожита, и большая часть того, что полагалось мне сделать в этом мире — сделано.
Очередное сжатие пальцев на горле оказалось связанным с Воронежем. 25 января с.г. в областной газете «Коммуна» появилась большая статья «С чужого голоса», в которой автор (Ф.Иванов — скорее всего псевдоним кагебешника) предъявляет мне политические обвинения: Марк Поповский посылал в Воронеж книги Солженицына и другие «клеветнические» издания, вел антисоветские разговоры, и (об этом говорится как-то туманно) через Поповского шли из Воронежа материалы на радиостанцию «Свобода». Факты Ф.Иванову не нужны. Его полицейский стиль мало изменился с тех пор, как в 1876 году он писал такие же пасквили и фальшивки против московских и петербургских интеллигентов в газету Каткова, а потом в газету Суворина. Интересно другое: в последние годы от катковско-жандармского духа воздерживались, полицейская машина пыталась изображать из себя воспитанную девицу из порядочного дома. Но в последних статьях такого рода («Литгазета» от 4 февраля и воронежская «Коммуна» от 25 января): табу на хамство и наглость снято, и статейки густо попахивают духом 1937-1949-1952-х годов. Ну, что ж, я всегда был убежден, что без периодического возвращения на свои стези они попросту не могут существовать. Это их физиология, их естество.
Статья из воронежской газетки интересна еще вот чем: европеец, житель цивилизованного государства, попросту ничего в ней не понял бы. Говорится в статье о том, что два человека, московский писатель и воронежский библиотекарь познакомились, встречались, обменивались взглядами, книгами. По стандартам Европы, где любые книги дозволены, а высказывание любых общественных взглядов — личное дело человека, то, о чем мы говорим — просто никого бы не заинтересовало. Ну, кого может в Англии или Франции интересовать сообщение о том, что м-р Икс или мсье Игрек не одобряют правительство? Ну и пусть голосуют за оппозиционную партию! Статьи на эту тему? Но ведь это бред! А то, что библиотекаря, желающего читать книги о своей стране, изгнали с работы — это не бред? А то, что самую мысль о желании переехать в другую страну почитают незаконной и преследуют, это не бред?
Я читал статейку и думал о стране, где все естественное незаконно, где чтение книг и беседа — уголовно наказуемы. И так уже много сотен лет, при всех царях, при всех правительствах. Любить ЭТО? Цепляться за ЭТО? Ждать, чтобы в очередную Вальпургиеву ночь эти сочинителя статей переломили тебе позвоночник? Да будь они прокляты вместе со своими оболваненными читателями! Я не испугался и даже не расстроился по настоящему, прочитав статью в воронежской газете. Я в чем-то даже обрадовался. Машина еще не раз (теперь уже обращаясь лично ко мне) показала себя прочной, вечной, неизменной. Сработанная тысячу лет назад для того, чтобы перемалывать человеческое мясо и кормить этим мясом самых подлых и гнусных, машина эта прокрутится еще 1000 лет. Так чего же еще ждать? О чем печалиться? На мой век — достаточно. Я сыт ЭТИМ по горло. …. 12 марта 1912 года Василий Розанов записал в дневнике: «Мертвая страна. Мертвая страна. Мертвая страна. Все недвижимо, и никакая мысль не прививается!»
Свободное копирование
