Сексот - 2

 Второй год в техникуме.

После проведенных в совхозе каникул я к началу учебного года вернулся в свою комнату. За отличную учебу меня наградили фотографией

Костя не вернулся. В Риге он тоже не удержался. Последнее, что я слышал о нем, это то, что он стал певцом в оперном театре города Орджоникидзе – при царе это был Владикавказ, после революции стал Орджоникидзе, потом Дзауджикау. Дзауджикау это город солнца, или солнечный город – что-то в этом роде, а сейчас вновь Владикавказ – и ни каких сомнений!

В комнате появился новый жилец – Василий. Он был всего на год старше меня, но….

В Ленинграде он остался сиротой. Их детдом вывезли в Среднюю Азию. Жили в юрте, работали в совхозе, в котором была свиноферма. Наличие в среднеазиатском совхозе свинофермы было страшным насилием и надругательством над мусульманами, работающими в этом совхозе и вынужденными иметь дело с нечистым животным.

Для детдомовских подростков по случаю какого-то праздника, забили свинью. Наелись они «от пуза», а в углу юрты еще осталась свиная голова. После такого сытного ужина подъем на работу проспали, и утром к ним зашел бригадир, чтобы разбудить. Входит в юрту, а на него из угла в полутьме юрты смотрит свиная голова. Он закрыл лицо руками и с возгласом: «Чушка!» выскочил от них.

На фронте Василия основательно изранило. Впалая грудь, без части ребер, изувеченная рука и один глаз. Это был человек высочайших моральных качеств. Честность, правдивость и откровенное признание того, что такое хорошо и что такое плохо.

Народу в общежитии стало много. Жизнь в общежитии изменилась принципиально. Прилично кормили в столовой, но и сами, конечно, варили. Был свет. Часто были танцы, а, следовательно, и посторонние. У кого-то был аккордеон, и я любил издавать на нем басовые звуки, напоминающие орган. Среди новых учащихся был моряк, который плакал, когда я на гитаре, прижав ее к столу, играл «Гибель Титаника», а кто-либо шевелил гриф и звук был, как у «Гавайской». Таланта игры на гитаре у меня нет, я просто заучил с помощью друзей несколько пьесок.

Часто были танцы и в техникуме. Однажды, когда я поздно шел с техникумовских танцев, в темном переулке недалеко от общежития меня останавливают, хватая за руки, двое парней, срывают с головы американский кожаный летный шлем, который папа привез в Сибирь, и, тыкая в руку ножом, приказывают: «Молчи» и, видно, сами не знают, что дальше делать, а я говорю: «Да вы что, я же свой из общежития», т.е. голь перекатная – шантрапа.

- Божись! – я матерюсь, одновременно, взяв ноготь большого пальца в зубы, выдергиваю его из зубов в сторону и промахиваю в обратном направлении им по горлу.

 Клятва принимается, и шлем возвращается.

Матерились мы виртуозно, демонстрируя удаль, но никогда не матерились при наших или при незнакомых девушках, при женщинах и в общественных местах.

Первые месяцы после войны – наступило чувство раскованности: «Свобода!». Хулиганство и озорство за гранью закона разгулялись, сорвиголовы почувствовали облегчение – не пригибала голову война. Осмелел и бандитизм.

Фронтовик Василий под мышкой носил шило, на случай, если нападут, чтобы было чем защищаться. Я, конечно, ничего не носил – я в принципе не мог ударить человека, я этого боялся.

Много позже, мне сослуживец – Виктор Резник рассказывал, что после освобождения Харькова для борьбы с бандитизмом на ночные улицы вышли вооруженные комсомольцы под руку с девушкой и пристрелили нескольких бандитов на месте. Город моментально освободился от этой чумы.

Я не помню в Грозном разгула бандитизма, но ведь Василий не зря ходил с шилом. Впрочем, почему «не помню», а когда с Костей сидели в КПЗ? Но это был не бандитизм, а воровство, в том числе и квартирное и уличное, но уличное это и есть бандитизм, но все равно, осадка бандитизма не осталось.

Общежитие, где сконцентрирована молодежь, всегда притягивает, но, в какой-то степени, избирательно. Посторонние в нашем общежитии отличались от «гостей» в общежитии института. В нашем общежитии постоянно околачивались от нечего делать еще не взрослые парни, но уже и не подростки – ребята на год–два моложе меня. Учеба для них была обязанностью, от которой они всеми силами старались избавиться. Меня они, вероятно, удивляясь постоянным пятеркам, как-то выделяли. Уважали. Надо сказать, и я к ним относился с уважением за недоступную мне их способность поступать необдуманно – смело. Жильцы общежития знали о нашей взаимной симпатии. Был случай, когда после одного из визитов, у жильца нашего барака пропала рубашка, так он пришел жаловаться ко мне.

Я пошел домой к парню, который бывал в нашем общежитии и в какой-то степени был из зачинщиков всяких ситуаций. Был он и накануне. Юрка жил в частном домике недалеко от нас. Такими домиками были застроены кварталы рядом с общежитием. Зашел я к нему, а он еще в постели, видно в полудреме, мой приход вывел его из полудрема – я его разбудил, и говорю: «Слушай, нехорошо – надо отдать рубашку». Он лежа обвел глазами комнату: «Да, вон она на стуле, отнеси, хрен с ним». Это было или поздней осенью, или ранней весной, а позже, уже летом по пути в техникум вижу проезжающий по улице грузовик, в котором сидят на полу кузова спиной к кабине заключенные, а у кабины, прислонившись к ней спиной, стоят и смотрят в спины заключенным два конвоира с оружием. Вдруг с машины раздается: «Эдька!». Я невольно дернулся вслед машине, глянул, а там этот Юрка сидит. Он шел к этому и своего добился. Мы успели на прощание приветливо помахать друг другу руками, и его повезли перевоспитываться трудом на какой-нибудь стройке лагеря ГУЛАГа.

В контакт, как сейчас принято говорить, с силовыми структурами я оказался вовлеченным с другой стороны. Так сказать, по другую сторону баррикады.