Обратная дорога - 6

В Красноводске мы засели: кончились деньги, и надо было ждать перевод от Макара Семеновича.

Неделю жили на морском вокзале, спали на драгоценных остатках своих тюков. На дорожные карточки мы, один раз в день обедали в столовой и получали хлеб, а на остальное время дня покупали на четверых прекрасную толстую, жирную, малосольную каспийскую селедку.

Коротая неделю, мы с Валиком посетили музей – тюрьму, где провели последнюю ночь 26 Бакинских комиссаров.

Были на представлении гипнотизера. На мне была шапка ушанка из лисьего меха, похожая на местные головные уборы, и услышал я от подростков презрительное: «Шапка». Взрослые были, наверное, поумней, а дети колонизаторов (не в смысле эксплуататоров аборигенов, а в смысле эксплуататоров природных ресурсов) с презрением относились к тем аборигенам, которые придерживались традиций. Теперь эти бывшие дети, бросая пожитки и прекрасное жилье, удирают из бывших колоний. Причем, что примечательно, советское правительство всеми силами старалось через равноправие привить своим русским уважение к аборигенам. Но высокомерие было заложено самим положением помощников, устроителей, руководителей, покорителей природы. Теперь их никто не гонит, но положение изменилось, теперь пришлым велят определиться: кто они? Граждане России, претендующие на особый статус, или граждане страны их приютившей? Граждане, стремящиеся слиться с народом этой страны, или граждане другой страны, проживающие в чужой для них стране?

Когда я лежал в госпитале в 2013, в нашей палате лежал Василий Григорьевич (Бодун?). Госпиталь этот, как говорили лежащие там старики: «Последний уголок советской власти». Такой отзыв госпиталь заслуживал отношением персонала госпиталя к ветеранам – сестры и нянечки относились к старикам, как к бабушкам и дедушкам.

- «Дедушка, Вам сегодня укол в попу, повернитесь на бочек».

Врачи просили Василия Григорьевича не курить, но как запретишь бойцу, который на войне курил, и тогда нянечка отвозила его в курилку на кресле, чтобы он, будучи очень слабым, сам не ходил, , ждала пока он покурит , и привозила обратно.

 Врач обратил внимание на год его рождения – 34. Во время воины он был еще молод, а во время вторжения в Афганистан, уже был для призыва стар. Василий Григорьевич сказал: «Литва». Врач понял: «А, Лесные братья». Тут уж мне стало чрезвычайно интересно: 18 лет ему исполнилось в 1952 году, неужели до 52 года шла в Литве партизанская война. И мне очень захотелось расспросить Василия Григорьевича, как это было, но ветеран был очень слаб, он ничего не ел и когда к нему обращались сестры, молчал, а если сестра продолжала допытываться ответа, он почти выкрикивал односложно: «Да!», или «Нет!». Я надеялся, что лечение поможет, ему станет лучше, и я смогу с ним поговорить. В какой-то момент мне это показалось, и я подсел к нему, понимая, что он может и не захотеть говорить или даже послать, потому что ему действительно трудно, «а тут какой-то – не соображает». Но я увидел, что он откликнулся на разговор, ему стало приятно, что нашелся человек, которому интересна его жизнь, что он может кому-то передать память о себе. Ему было трудно говорить, и речь его была сбивчивой. Но я стараюсь не редактировать его рассказ, чтобы не потерять своими домыслами достоверность

«Когда пришли наши, живущие там местные поляки и немцы вели себя смирно, а литовцы ушли в лес. Целую машину из леса привезли; своих местные опознали и похоронили, а которых не знали, в яму сбросили и зарыли. Литовцы убивали председателей колхозов, они были в основном русские, присланные из России. Я прибавил себе год и записался в ополчение.

- Так Вы там жили…и давно?

- Еще до революции.

Ко всем председателям приставили охрану, меня приставили к председателю, который был литовцем. Было много брошенных лошадей, они бродили по озимым и портили поле.

- Так по озими же пасут скотину.

- Это когда подморозит, а была весна, и поле раскисло, – (а мы в Сибири пасли весной, и никому до этого дела не было).

Председатель решил убить лошадь и выстрелил ей в лоб. Кровища, а лошадь стоит, он второй раз, а она живая. Я приставил ствол к уху, чтобы избавить её от мучений, а по полю бродит еще одна, и он велит её убить. Я вскинул винтовку и попал ей в ухо, так что наповал. Все узнали, что я метко стреляю». – (Я удивился, что телохранителя вооружили не автоматом, а громоздкой трехлинейкой). – «А однажды отозвали меня на задание, и к дому председателя пришел народ, требуя, чтобы он вышел. Председатель спрятался в погреб, а люди грозят поджечь дом и всех спалить. Но поджигать не стали погрозили и разошлись. Пришел я с задания и спрашиваю, а где председатель. Хозяйка на погреб показывает. Вылез он из погреба и говорит: «Ну, Вася, никуда тебя от себя больше не отпущу».

Я видел, что он устал, и отошел писать дневник, и возникали все новые вопросы, особенно: трупы, вывезенные из леса, были ли окровавленные. Но больше мне не удалось его расспросить, ему становилось все хуже, и его вывезли в реанимацию, а затем забрали из палаты вещи и сказали, что Василия Григорьевича отправили в областную клиническую больницу. Так и осталась недописанной его «наскальная живопись».

Что мне в этом эпизоде показалось значительным – Вася родился в Литве, это его родина – отчизна – отечество, и родители его были гражданами Литвы, они не покинули ее в революционные и военные годы и в немецкой оккупации не покинули свое гнездо, а когда мы пришли в Литву, русский Вася русских назвал «наши». И, не смотря на то, что эти русские принесли в Литву колхозы, он выступил против соотечественников на стороне соплеменников, т.е. он выступил в роли пятой колоны. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, может быть, он проникся идеей коллективизации, ведь он защищал литовца от литовцев – от противников коллективизации?

Проблема остается, правительства прибалтийских стран за ассимиляцию «своих» русских, а российское правительство за консолидацию «Русского Мира». Как показывают события на Украине, много бед может принести русскому народу в Прибалтике эта консолидация. Консолидация любого народа нужна его вождю, но ущербна для народа. Человек должен идентифицироваться только как Гражданин, а религия и национальность это его частное дело. Свой язык полезно знать, как полезно знать любой язык, но это зависит от истории возникновения многонациональности и от численного соотношения представителей разных национальностей. В сообществах высокой культуры есть вполне устойчивые многонациональные многоязыковые образования (Бельгия, Канада, Швейцария, Финляндия), но они автохтонны, впрочем, так же, как русские в Прибалтике и на Украине.

Были мы в Красноводске в кино, где смотрели фильм «Синичкин в небесах». Фильм «потрясающий»: по занятой немцами территории идет красноармеец и видит, что немец хочет изнасиловать нашу девушку. Красноармеец всаживает немцу в спину штык, а девушка в благодарность срывает с дерева яблоки и дарит их спасителю. Идет красноармеец дальше, и видит идущее колонной отделение немецких парашютистов, приканчивает последнего, переодевается в его форму и пристраивается к колонне. Садится с немцами в самолет и жует яблоко. Немецкий офицер жестом требует и себе яблоко, красноармеец и ему дает. При десантировании, красноармеец, бросив в самолет гранату, прыгает затяжным прыжком, раньше немцев приземляется и расстреливает их в воздухе, а затем идет в нашем общем строю с бодрой песней. И такая дурь запомнилась на всю жизнь, а ведь видел я замечательные фильмы, которые выветрились из головы.

Немцы широко использовали десанты в начале войны и надо было показать превосходство нашего солдата над немецким, как в дореволюционных журналах времен Первой Мировой войны храбрый казак нанизывает на пику сразу по несколько немцев. Есть у меня такой журнал: «Солнце России».

Бродили мы с Валиком по причалам. Железнодорожные ветки у причалов забиты платформами с зарубежными грузами. Я знал латинский алфавит и читал Валику названия городов, откуда эти ящики к нам пришли. Прямо на рельсах стояло несколько еще не расконсервированных паровозов из Америки. Это были небольшие паровозы.

С Красноводском у меня навсегда связалась песня: «На рейде морском легла тишина…» Хотя порт этот не военный, но стоят корабли у причала, и тихо плещет волна. Не жил я по неделе в морском порту ни раньше, ни позже; утром, и днем и, главное, поздним вечером слушая плеск волны – романтика. Тихая романтика моих фантазий.

На теплоходе у нас билеты были в кормовую каюту третьего класса. Ветер был очень умеренный, но прилично покачало. Днем мы проводили время в центре корабля у кают первого класса, где качка почти не чувствовалась.