Ранней весной, как только появились ростки крапивы и лебеды, голод для нас кончился. В день мы съедали до семи вёдер свежесобранной крапивы и лебеды. Варили щи, пекли лепешки. Животы спали, вши пропали, лица из опухших стали розовыми. На Первое Мая нам выдали по чекушке водки. Одну чекушку мы оставили себе и добавляли по чайной ложечке в стакан чая. Остальную водку мы обменяли у солдат на хлеб. Помнится чекушку за буханку.
На денек пришли из города проведать свою квартиру Лебедевы. Нам с Валиком на Валю и Катьку было уже жутко смотреть. Мне было стыдно за свои розовые щёки. На лицах Кати и Вали еще был отпечаток голода. Это было вторая степень дистрофии: череп обтянутый синей кожей, но они с матерью выжили, их худощавый отец умер еще на Лахте сразу, как только начался голод.
Из дворовой детворы эту весну во дворе я встречал один – кто разъехался, кто погиб.
Одним из наших сверстников во дворе был Гога. Полного его имени я не знаю, мы его звали, как звала его мать. На фото жильцов он сидит крайний слева, рядом с ним крепыш Сухоруков.
Каждому из мальчишек изредка перепадает, но Гогу мать лупила, возможно, на нем срывая свою горечь существования. Был он худенький, тоненький какой-то, да к тому же еще и рыженький. В играх участвовал тихо, но мы его никогда не обижали – жалость к себе он вызывал. Когда у меня родился сын, то я был озабочен тем, чтобы не дать ему такое имя, по которому его могли бы звать «Гогой» и назвал сына Егором, но обошлось.
Когда прекратил работать пригородный транспорт, Гогина мать, отправляясь в город на работу, везла с собою на санках и сына, а вечером обратно на Лахту. Так по дороге в санках он у неё и застыл. Сама дотащилась до дома, поведала об этом кому-то из соседей и на следующий день ушла, – больше мы её не видели. Поговаривали, что она объедает сына, но зачем же она тратила силы на то, чтобы возить его?
В нашей семье все делили поровну, хотя было очевидно, что дедушка на таком пайке долго не протянет. Что делать было маме? Голод еще только начинался, а дедушка уже умирал. Усиленного питания в отведенном нам кругу природы, физически не существовало. Могло быть только внутрисемейное перераспределение.
Был принят «справедливый», а потому жестокий принцип: карточки детей, иждивенцев и служащей смешивались в общий котел, и делилось все поровну.
Прошло много лет; читая воспоминания Ленинградцев, видишь, что описание судьбы конкретной семьи, двух семей, десятка семей, не охватит описанием всей картины. Это будут только фрагменты громадного полотна. Судьба следующей семьи будет отличаться от всех уже описанных.
Типичной судьбы нет.
Есть героические судьбы, вроде семьи Лебедевых, которые спаслись благодаря работе на заводе, и есть иждивенческие судьбы, вроде нашей семьи, которая спаслась благодаря пребыванию в неподвижности.
Свободное копирование
