Прошло два или три месяца. По радио сообщили, что создана ледовая Дорога Жизни и уже начали по ней вывозить людей из блокадного Ленинграда. И мама вместе со мной перебралась из интерната в полуразвалившуюся избу неподалеку, хозяйка которой – одинокая старушка – согласилась нас впустить за то, что мама будет ей колоть дрова и носить из колодца воду. Мне мама сказала, что, наверно, скоро приедут папа и бабушка, и надо, чтоб им было, где жить.
Однажды поздно вечером, когда мама уже укладывала меня спать, в сенях стукнула дверь, и в комнату вошел какой-то человек. Держась за косяк двери и пошатываясь, он поставил на пол чемодан и прислонился к стене. К чемодану была привязана веревка, наверно, для того, чтобы легче было бы нести чемодан, перекинув веревку через плечо. Я как раз недавно прочитал одолженную мне нашей хозяйкой книжку о привидениях и вурдалаках. Я подумал, что этот тощий человек с лицом, закутанным шарфом, – это вурдалак, только что пришедший с кладбища, и очень испугался.
– Леля! – закричала мама и бросилась к нему.
Тогда я догадался, что это не вурдалак, а мой папа.
– А где… где мама? – спросила мама.
– Она умерла от голода… я ее не довез,– ответил папа и беспомощно заплакал.
Мама разрыдалась, а я тупо смотрел на них и пытался понять услышанное. Папа тем временем подошел ко мне и дрожащими руками обнял меня.
Я вспоминал бабушкино объяснение слова «умер» и соображал: если бабушка умерла, значит, она перестала жить. Но этого не могло быть, потому что всегда, сколько я ее помню, она жила. Но папа сказал: «не довез». Значит, они куда-то ехали, и он ее вез. И тогда я догадался: значит, папа просто недоглядел, и она отстала от поезда. А маме он признаться в этом не решился и сказал ей неправду. И я немножко успокоился: бабушка скоро найдется и приедет к нам.
Пусть читающий эти строки не осудит меня строго: это я воспроизвел свои тогдашние мысли, а мне в тот момент еще не успело исполниться семь лет, и речь шла о вещах, с которыми я никогда раньше не сталкивался.
В соседнем дворе завыла собака, и от ее воя на душе стало очень тоскливо: я пытался представить себе, как бабушка пытается сесть на какой-нибудь проходящий мимо поезд, а поезда не останавливаются и, гудя, проезжают мимо. И мне было очень жалко бабушку: ведь, наверно, ей было очень холодно.
Мама, всхлипывая и вытирая слезы, занялась подготовкой ужина, а папа бессильно опустился на стул у стола.
– Подожди,– сказал он, – у меня тут немного было.
Он встал, открыл свой чемодан, и я увидел все имущество, которое он привез с собой. Содержимое этого чемодана я помню и сегодня, как будто бы видел его только что. Там лежали две рубашки, два галстука, пара носовых платков, носки, джемпер, небольшой сверток (потом оказалось, что в нем были кое-какие инструменты: острогубцы, пассатижи и что-то еще). По диагонали чемодана лежали смычок и скрипка. В чемодане еще оставалось много свободного места, и я подумал, что папа мог бы положить туда что-нибудь еще. Словно угадав мои мысли, папа виновато сказал:
– Я очень ослабел от голода, и мне было бы больше не донести. Так что я взял с собой только самое необходимое.
Рядом со скрипкой в чемодане был еще один сверток, завернутый в тряпочку и аккуратно перевязанный шнурком.
Папа развернул его: там был маленький кусочек черного хлеба какого-то неестественно серого цвета, похожий на кусок глины, и папа положил его на стол.
После ужина родители не ложились спать и все еще разговаривали между собой. В соседнем дворе продолжала выть собака. А я как-то незаметно заснул. И мне приснился сон.
Мне приснилась бабушка. Будто она села рядом со мной и начала гладить меня по волосам. А потом тихо заговорила:
– Нет, мой родной, я не отстала от поезда, я действительно умерла. От голода – у нас с папой не было еды, и я не смогла выдержать. Помнишь кусочек того пирога, который ты выбросил, когда мама привезла его тебе от меня? Ведь я этот пирог для тебя спекла из самой последней муки, которая была дома. Если бы эта мука осталась, мы с папой ее бы съели, и, может быть, тогда я бы пережила этот голод. Но мне было не жалко: я знала, что его скушаешь ты. А для тебя мне не жалко ничего, даже жизни. Но ты взял и выбросил его в огород. Зачем ты сделал это? Ведь ты тогда выбросил в огород мою жизнь. А теперь вот я умерла от голода.
И, сказав это, бабушка вдруг закрыла глаза и упала навзничь, как тогда она падала на кушетку. Но только на этот раз она упала не на кушетку, а на холодный грязно-серый снег.
– Бабушка, не надо, прости, я больше не буду! – закричал я и с отчаянным ревом проснулся.
В соседнем дворе выла собака. Родители все еще сидели за столом и разговаривали. А я безудержно рыдал. Меня не могли успокоить до самого утра. Я говорил, что это из-за меня умерла бабушка, и не хотел никого слушать.
Какое это страшное ощущение, когда думаешь, что виноват в чьей-то смерти! Еще раз испытать это ощущение мне довелось уже в старости, когда я был очень тяжело болен, и в навязчивых галлюцинациях мне мерещилось, будто я нечаянно убил человека, лежавшего в реанимационной палате на соседней койке. До чего это было больно – мне тогда хотелось самому умереть, только бы перестать испытывать эти непереносимые укоры совести.
Через несколько лет мне папа рассказал, как и от чего умерла бабушка. Их тогда перевезли по льду через Ладожское озеро и разместили в какой-то местной больнице. Бабушка была очень слаба. Пришел врач, осмотрел прибывших, оказал какую-то медицинскую помощь бабушке и распорядился всех прибывших накормить: каждому дали по три ложки жидкой-жидкой овсяной каши. Потом врачу сообщили, что в госпиталь прибыла новая партия раненых, и врач ушел оперировать. С прибывшими осталась в качестве сиделки семнадцатилетняя девушка-уборщица. Два дня назад во время бомбежки была убита ее мама. И ей показалось, что бабушка чем-то похожа на ее маму, о чем она бабушке и сказала. Потом персонал больницы обедал, но девушка не стала есть свой скудный обед (что в то голодное время было довольно самоотверженным поступком), а принесла его бабушке, соврав ей, что выпросила для нее добавку. Эта девушка не знала, что долго голодавшего человека нельзя кормить сразу помногу: неизбежен заворот кишок. Именно от него и умерла через сутки бабушка.
Не знаю, поняла ли когда-нибудь эта девушка, что своей добротой и заботой она добила полюбившуюся ей пожилую умирающую женщину. Очень хочется надеяться, что не поняла – иначе какая страшная боль охватила бы ее сердце! Ведь исправить все равно ничего нельзя было, а она не заслужила этого жестокого наказания за свою детскую неопытность.
Может быть, я слишком подробно обо всем этом рассказываю, но это воспоминания, которые очень уж глубоко врезались в память. С тех пор у меня на всю жизнь осталась привычка никогда не оставлять на выброс недоеденную пищу: хоть сыт, хоть невкусно, а все равно доедаю. А еще я с тех пор не выношу собачий вой. Особенно ночью.
