Двор в Карлсруэ, к которому я также был аккредитован, представлял во всех отношениях полную противоположность Дармштадтскому. В то время, как в последнем этикет соблюдался скорее поневоле, чем из почтения, его в первом проводили весьма сурово и доводили почти до степени искусства. На завтрак к семье великого герцога надо было являться во фраке с черным галстуком; я помню, как однажды, в день празднования семидесятилетия со дня рождения великого герцога, мне пришлось с восьми часов утра пробыть до 7-ми вечера в голубом мундире с желтыми пуговицами. Но больше всего утомляли бесконечные приемы после обеда во дворце, когда приходилось стоять часа два - три на ногах, пока великий герцог и великая герцогиня обходили гостей. Даже в своих комнатах не оставляли вас в покое. Меня разбудил однажды в 8 часов утра лакей от герцога с сообщением, что так как я без сомнения в 10 ч. 30 мин. пойду в английскую церковь, то великая герцогиня распорядилась показать мне в 10 часов близко от нее помещающуюся больницу. Это звучало приказанием и выбора не было.
Нигде не было такой скуки, как в Карлсруэ. Город отражал невыносимую тоску двора.
Не прибавило, разумеется, больше приятности то обстоятельство, что в последние годы девятнадцатого века, особенно после начала войны в Южной Африке, началось сильное антибританское движение в Германии, так что не редкость было услышать весьма неприятные вещи об Англии. Великий герцог Баденский был, однако, слишком большим джентльменом для этого. Ученик старой школы, он был воплощением вежливости. Говоря, во время наших бесед, об охлаждении отношений между Германией и Великобританией, он всегда выражал скорее сожаление, чем раздражение, и относил все происходящее за счет безответственного языка британской и германской прессы. Он развивал даже по одному поводу весьма фантастическое предложение о том, чтобы державы заключили между собой соглашение в целях уничтожения для прессы возможности причинять зло, по которому не обращалось бы внимания на мнения иностранной прессы по международным вопросам, причем правительства отказались бы от пользования прессой для официальных заявлений по этим вопросам. К несчастью, он был убежден, что Великобритания обязана своей выгодной позицией в международном масштабе дальновидной и макиавеллистской политике всех британских правительств. Он не принял всерьез моего замечания, когда я сказал, что наша дипломатия не заслуживает его комплиментов, так как британские правительства не имеют обыкновения заглядывать далеко вперед. Оно скорее, прибавил я, приспособляет свою политику к требованиям момента, и его практика работы от случая к случаю оказалась в общем успешной.
Великая герцогиня, дочь старого императора Вильгельма, была, наоборот, гораздо менее сдержанной и давала простор своим чувствам. Как ультра-немка, она считала, что Германия не может быть неправой, и что, следовательно, надо во всем обвинять Великобританию, раз отношения между правительствами оставляют желать лучшего. Напрасно я пытался убеждать ее, что ошибки возможны с обеих сторон, и что, раз обе страны желают сохранить дружбу, надо оказывать должное внимание национальным интересам той и другой. Однажды накануне или после объявления Бурской войны - она отчитала меня перед всем двором и в знак неудовольствия не подала мне руки для поцелуя, как обычно делалось на таких официальных приемах.
Вскоре после этого, будучи в отпуску в Англии, я был несколько раз приглашен в Осборн и присутствовал один за обедом королевы. Она, беседуя со мной об анти-британских настроениях в Германии, вдруг сказала к моему величайшему изумлению: "Милая великая герцогиня Баденская - единственный наш друг в Германии". Я осмелился возразить, что такое мнение можно было себе составить лишь в том случае, если наш друг искусно скрывал свои истинные чувства. Затем я рассказал о своем недавнем визите в Карлсруэ и о том, как великая герцогиня постаралась мне показать, что она целиком разделяет взгляды на Великобританию, преобладающие в Германии. Королева была совершенно потрясена этим, а когда я рассказал ей, как в Карлсруэ и Дармштадте толпы на улицах радостно приветствовали телеграммы о наших поражениях, вывешенные в окнах почтамта, то она произнесла: "Этого нельзя забыть".
В июле 1898 г. лорд Салисбюри предложил мне место британского представителя в Венецуэльском третейском трибунале. Место это стало вакантным благодаря назначению Михаэля Герберта послом в Вашингтон. Так как королева желала, чтобы я совмещал эти обязанности с постом поверенного в делах в Дармштадте, то я заехал в Лондон, чтобы выяснить наиболее целесообразное распределение своей работы.
Я, к счастью для меня, пользовался с самого начала ее доверием. После несколько волнующей встречи, когда я ждал ее при прохождении к обеду в Осборне, чтобы пасть на колено и поцеловать ее руку в связи с назначением меня в Дармштадт, мне больше не приходилось волноваться. Я был сразу очарован ее чудесной улыбкой и всегда чувствовал себя совершенно естественно и свободно в беседах с ней. Я почти всегда встречал в королеве живого и подвижного собеседника. Когда я ей рассказал однажды, что по курьезному совпадению 25 ноября - день рождения не только герцога и герцогини Гессенских, но и мой, она спросила: "А вы родились в том же году, что и они?" Улыбаясь, я ответил, что это было бы для меня большой честью, но я, к несчастью, настолько стар, что гожусь великому герцогу в отцы. "Ах, как глупо с моей стороны", засмеялась королева по поводу своей ошибки.
Последний раз я видел королеву в октябре 1900 года в Бальморале, когда я покинул Дармштадт. Через несколько месяцев великая королева, всегда внушавшая мне чувство почтения и преданности и искренней благодарности за постоянное оказываемое мне внимание, скончалась.
