В хате тети Оли планировка была стандартной, сени, через них вход на кухню, в гостиную и в кладовку. На кухне стоял стол из темного дерева, возле него длинная скамья со спинкой, а над ней – шедевр местного аматора: беседка с прудом и плавающие лебеди. В комнате, в углу – иконы под рушником, вышитом хозяйкой и ее дочкой, моей двоюродной сестрой Нютой. Такой же рушник покрывал завораживающую меня картину, выполненную в более изысканном стиле, чем вечные лебеди. На ней – павший в битве казак с накрытым платком лицом и склонившаяся к нему лошадь. Под еще одним рушником были собраны фотографии: тетя Оля, писаная красавица, в украинском костюме, стоит, опершись рукой на плечо своего только что приобретенного мужа, гордо выпрямившегося на венском стуле в кепке и настоящих сапогах из свиной кожи, намазанных гуталином. Хозяин. Рядом - фотография погибшего сына, Вани, названного в честь отца. Ему не было и 18, погиб, не успев отойти от своего села и на километр. Дядя Ваня вернулся живой, но без одного глаза и уже крепко поддававший. Узнав о сыне, пил горькую, бил ни в чем не повинную жену, гонял вокруг хаты Анюту, но при мне, даже если был пьян, не позволял тронуть их и пальцем. Да и они не жаловались. Обычное дело.
Анюта, по причине плохого зрения, работала не в колхозе, а счетоводом в конторе. Через некоторое время, вместе с еще одной моей двоюродной сестрой, Саней, в городе получившей новое имя – Светлана, дочерью младшей маминой сестры Дуни, переехали в город, где после недолгой учебы в техникуме, стали работать уже в городских условиях. Тетя Дуня жила с бабушкой. Это было необыкновенно доброе, безропотное, работавшее от зари до зари, существо. Она успевала и дома по хозяйству, и в колхозе. Я запомнила ее, сидящую на «ослинчику» - низком маленьком, словно детском, стульчике, любовно слушавшую мой бред, и вскакивавшую каждый раз, когда у меня тарелка с блинами или пирогами становилась пустой.
О, эти бесконечные завтраки, обеды, ужины и постоянное жевание целый день между ними. Только что благополучно отправилась по назначенному пути яичница с салом, как уже призывно бренчало ведро, и я, захватив кружку или просто пол-литровую банку, мчалась на этот зов в хлев, где ставился такой же ослинчик около коровы-кормилицы и поилицы. Постепенно ведро заполнялось густым, с кремовым отливом молоком и я получала свою пайку, которую выпивала тут же и бежала с молочными усами в сад, или в огород к бабушке, а там уже собирались огурцы в пупырышках, и вот-вот грозившие лопнуть помидоры. И такое, вызывающее в наше время неподдельный ужас, несовместимое чередование вышеозначенных продуктов не давало никаких побочных эффектов. Я не говорю уже о борще, в котором можно было ставить ложку, таким он был густым, сверху просто клали ложку сметаны, и в руки давали огромный ломоть домашнего хлеба или пирог с картошкой, капустой, мясом или яйцом с укропом.
Вечером – вечернее, настоянное на душистых травах, парное молоко и уже пироги с вишнями или сливами или млинцы (блины по-местному). Если же выпадало очень редкое счастье пасти корову с соседскими девочками, при условии, что там была Варя Кублинка, очень серьезная, не спускавшая с меня глаз, дивчина, то в узелок клались вареные вкрутую яйца, лук, помидоры и огурцы, сало, щедро посыпанное солью, картошка в мундирах и бутылка молока. А еще самодельные конфеты – длинные, как хлопушки, совершенно немыслимого вкуса. Все эти обоняния, ощущения, осязания остались до сих пор.
Полученная сейчас возможность есть все изыски не доставляет радости. Ничего не вызывает желания, острого и навязчивого, как в детстве и юности. Все приелось, утратило вкус и запах. Как и жизнь… Хотя понимаю, что есть дочь, потрясающие, дай им Бог здоровья, внучки Катюня и Дашуня; 11 лет сопровождающая меня собака до сих пор точно неопознанной смеси пород опять же с именем Фаина и с соответствующим характером (нет больше моей Фаины). И работа, позволяющая достойно содержать всех вышеуказанных + зятя, который то учится, то ломает ноги – и все на мою голову. Жива мать – трудно сказать, сколько ей лет, так как ее возраст всегда был тайной. Подозреваю, что где-то в районе 87-89 лет. Характер на протяжении всей моей жизни у нее не менялся. И каждый раз я еду к ней с чувством острой жалости и почтения к прожитым годам, пережитым голоду и войне, потерям двух дочерей, мужа , - и каждый раз уезжаю от нее, как после долгой продолжительной болезни, так и хочется продолжить…но я пока жива. (мамы не стало в 2006 году, прости меня, родная).
