Урок греческого языка
(Александр Иванович Дементьев)
"Перестанти, господа, перестанти, ни нада баловать... брости... Успеете языки почесать... успеити... А теперь дело... делом заняца нада..." -- говорил Александр Иванович, раскрывая книгу и садясь за парту возле одного из учеников.
Но ученики не внимали гласу учителя и как будто не замечали его присутствия. Кулаки и шиши так и мелькали. Шум и гам невообразимый...
"Не нада, господа, брости..." -- повторяет Александр Иванович.
"Нет, "нада",-- раздается с последней парты, и по всему классу перекатывается смех.
Александр Иванович, хиленький, маленький человечек, презрительно оглядывает учеников и, ни слова не говоря, снова берется за книгу.
"Ремезов, еще раз повторяю, оставьти..." "Я, что... я ничего. Александр Иванович, я только вот ручку попросил". "Не нада ручку... занимаца нада... Вот побалуйте у меня еще. Запишу в кондуит... тогда побалуете..."
Ремезов садится и показывает шиш соседу своему Кабахидзе. "Ну, начнемти. Читайти..." -- говорит Александр Иванович и поднимает руку, отбивая такт...
"Тондапо мейбоме нос прозефе полюметис Одюссевс..." -- отчеканивает класс.
"Алкинойекрейон пантон аридекете лаон".
На последних партах вместо "лаон" читают "конко".
"Не балуйте, Ремезов, я вас сичас запишу... Ну".-- Рука поднимается и снова отбивает такт... Стих опять кончают "конко", но теперь его выкрикивает целый класс, за некоторыми, конечно, исключениями. Сильная злоба изображается на лице у Александра Ивановича. Нервно теребит он цепочку своих часов и смотрит куда-то в пространство.
"Ну и народец,-- думает он про себя,-- что мне с ними делать?"
"У... У... к чертям! Сволочь, оставь... Ой!" -- раздается среди общего гама.
"Что ж, не хотити... не нада... не нада... заниматься... Будим сидеть... что ж",-- говорит Александр Иванович и, закрыв книгу, идет к столику, на котором покоится журнал. Он раскрывает журнал и пишет, предварительно сказав вслух фразу, которую намеревается занести в кондуит. Наконец запись окончена. Он закрывает журнал и, подперев свою маленькую голову худой рукой, смотрит опять также задумчиво, неопределенно.
Что у него теперь на душе? Что переживает этот человечек? О чем он думает... так нервно теребя цепочку часов своих? Он не слышит ни шуму, ни криков, ни воплей, ни острот... Он глух... Он думает о том, как мало его понимают, как мало уважают в нем его человеческое достоинство... И за что? За то, что он так нетребователен, снисходителен... За то, что он не одарен природой внушительной наружностью, за то, что он так любит свой предмет, так увлекается им... Они смеются над ним, потешаются, когда он с увлечением читает "Одиссею", они нарочно перековеркивают слова и заставляют его в двадцатый раз повторять одно и то же слово.
"Неужели же так вечно будет продолжаться?.. Неужели они не поймут меня?.. Вот сейчас, наверно, они ругают меня за запись... Да как же я мог поступить иначе? Чем, на чем, где и как? Когда же, наконец, звонок-то дадут?"
Но вот он свободен, занятия окончены... Торопливо надевает он свое рыжее пальтецо, шапчонку, закутывает шею в цветной шарф и почти бегом идет домой...
