В IV классе учебный год 1844/1845 некоторые из предметов, бывших в V классе, уже не проходились, но взамен их многие начинали преподаваться вновь; таковыми были: аналитическая геометрия, статика, геодезия, начертательная геометрия, физика, архитектура.
Статику и физику преподавал инженер-полковник Добронравов. Эта личность как бы сроднилась по своему долголетнему общению с строительным училищем. Еще в училище гражданских инженеров Аркадий Гаврилович Добронравов был долгое время инспектором классов, а затем, по преобразовании в строительное училище, поступил к нам преподавателем и профессорствовал в училище до 1865 года. Это был профессор очень опытный. В мое время он уже был весьма преклонных лет и казался на вид очень болезненным человеком. Точность в выражениях была им, безусловно, требуема в ответах воспитанников. Бывало, за какую-нибудь неточность в выражениях он перебирал весь класс и притом всех вызываемых оставлял около доски до тех пор, пока кому-нибудь удавалось выразиться согласно его желанию. Тогда он говорил: "Вот-с господин NN помог нам всем" -- и затем всех отпускал на места. Это воспитанники называли "брать доску штурмом". Помню со мной произошел пренеприятный эпизод по этому случаю, но только не в IV классе, а уже в высшем, то есть во II классе, где я был опять первым. Как теперь помню, были первые часы после обеда (от 2 до 4 часов) и полковник Добронравов занимался во II классе практическою механикою. Спрашивали у доски одного из воспитанников, он остался недоволен каким-то выражением; он вызвал другого -- тот тоже не попал в точку. Тогда Добронравов вызвал меня: "Господин-с Достоевский, помогите им". Я тоже не угодил ему, и он вызвал: "Господин Эдуард Маккерод-дю-Мень (это был последний воспитанник), помогите господину Достоевскому". Это меня взорвало, самолюбие заиграло: как, мне, первому в классе, будет помогать последний!.. Я бросил мел на поддонник доски и, не оставаясь у доски, пошел и сел на свое место. Видя такой афронт с моей стороны, полковник Добронравов встал с своего места и начал ходить по классу взад и вперед. Это продолжалось минуты две-три; наконец он остановился около меня и сказал:
-- Господин-с Достоевский, вы слишком учены-с, чтобы слушать мои лекции; кто-нибудь из нас должен оставить-с аудиторию.
-- Я, пожалуй, выйду, -- отвечал я и, забрав свои тетради, пошел в дежурную комнату.
Через несколько минут в дежурную комнату вошел инспектор классов майор Марченко. Увидев меня, он спросил, почему я не в классе, и я ему откровенно рассказал все случившееся.
-- И охота вам была обижать старика. Но погодите, это надобно скорее исправить.
Скоро классы кончились, и полковник Добронравов тоже явился на время 5-минутной перемены в дежурную комнату. Марченко взял меня за руку и, подведя к полковнику, сказал: "Вот молодой человек, который просит вас, Аркадий Гаврилович, простить и извинить его".
-- Я-с с большим удовольствием готов извинить-с господина Достоевского, ежели он сознает свой бестактный поступок в классе-с.
Конечно, я высказал, что сознаю, и в конце концов Добронравов пожал мою руку, и мы расстались опять друзьями. К чести его добавлю, что в предстоящих двух экзаменах он нисколько не мстил мне. -- Я возвратился в класс и был восторженно принят товарищами за то, что сделал хотя попытку к восстановлению достоинства класса... То-то молодость!
Вот и еще один очень забавный случай с тем же уважаемым профессором.
Как-то в начале учебного года, то есть в конце сентября, Добронравов читал лекцию и выводил на доске какую-то сложную формулу. Назойливые мухи не давали покоя углубившемуся в свою лекцию профессору: то сядут на нос, то залетят на почти плешивую голову, одним словом, надоедали ему сильно.
-- Ах, какие... назойливые... не дают покоя... -- не утерпел старик, отмахиваясь от мух.
-- Это, господин полковник, к смерти, -- сказал какой-то школяр-воспитанник.
Добронравов, очень боявшийся смерти, положил мел, начал ходить по классу взад и вперед. Ходил он долго, минут с пять, и наконец обратился к напугавшему ему воспитаннику:
-- Так это, господин N, к смерти?
-- Конечно, господин полковник, к смерти: теперь конец сентября, а в октябре мухи все подохнут.
-- Ах, какой... школяр!.. Напугал меня насмерть... Я думал, что к моей смерти...
-- Помилуйте, господин полковник, да смел ли бы я так выразиться! -- оправдывался школяр.
Успокоенный старик снова взялся за мел и продолжал уже спокойно вывод своей формулы.
С IV класса преподавателем русского языка был Леопольд Васильевич Брант. Это тот самый Брант, который под псевдонимом "Я. Я. Я." помещал свои фельетоны в "Северной Пчеле" и других периодических изданиях. Думаю, что он был более сроден с писателем-фельетонистом, нежели с преподавателем русского языка. С самого начала он принялся с нами за литературу, не осведомившись первоначально с способностью самих слушателей владеть пером, а главное, не ознакомившись с тем, насколько сильны его слушатели правильно писать и излагать свои мысли. -- Л. В. Брант преподавал у нас русскую литературу в продолжение двух учебных курсов, то есть в IV и в III классах. В следующих же двух высших классах, то есть во II и I, мы имели уже другого преподавателя.
Учебный год 1844/1845 прошел благополучно. Экзамены тоже для меня были совершенно успешными, я повысился на одно место и перешел в следующий, III, класс вторым воспитанником. После экзаменов наступили каникулы, которые я и провел почти безвыходно в училище; но я отдохнул от занятий, много гулял по окрестностям Петербурга, потому что не со всеми из них я был еще знаком.
В родственном кругу за этот год случилась только та перемена, что брат Федор вышел в отставку и посвятил себя окончательно литературе. Помню, что, узнавши о том, что брат уже не служит, я очень боялся за него -- как он, с своим неумением жить и довольствоваться малым, будет существовать без службы, без этого постоянного и верного ресурса, то есть жалованья. Да и бедствовал же он действительно, в особенности в первое время!
Свободное копирование
