Теперь опишу тот эпизод, который случился у нас в строительном училище. Хорошо не припомню, случился ли он прежде или после институтского, но во всяком случае они были почти одновременны.
У нас был ротный офицер прапорщик Циммерман. Как очень еще молодой и притом пустой человек, он сильно был надоедлив своими требованиями и придирками к воспитанникам, чем снискал их общую нелюбовь и презрение. Несмотря на свою назойливую требовательность, он сам далеко не был исполнителен по службе: так, например, во время дежурства, он позволял себе в ночное время, вместо того чтобы отдыхать в кресле во всей форме дежурного офицера, раздеваться и совершенно ложиться на свободную воспитанническую койку. -- Вот в одно из таковых дежурств с ним случилась следующая история. -- По первому барабану проснулся и он и начал поспешно одеваться, но, к удивлению своему, вместо офицерского шарфа нашел какой-то бумажный, раскрашенный различными красками. Эполеты были заменены тоже какими-то тамбур-мажорскими бумажными эполетами; вместо шпаги была положена какая-то лучинка, а султан в шляпе был заменен бумажным, раскрашенным в различные цвета на манер лакейского. Ясное дело, что все поддельное он мгновенно уничтожил в ретирадах и, не найдя настоящих офицерских вещей, должен был облечься в сюртук без эполет и шарфа и держать в руках шляпу без султана, на манер морских офицеров. Конечно, он мог бы поправить эту беду, послав сторожа к одному из своих товарищей за казенными вещами, и тем сорвать скандальный инцидент; но ему, вероятно, впопыхах не пришло этого в голову, и он поневоле должен был идти в таком виде с утренним рапортом к ротному командиру. Тот действительно встретил его словами: "Что это, почтеннейший, вы в таком маскараде?" На это Циммерман рассказал все случившееся с ним. "Ну, коли не умели скрыть подобного с собою скандала, то извольте об этом подать форменный рапорт", -- сказал ротный командир Николай Иванович Бердяев.
И вот рапорт был подан, и заварилась история. В тот же день было доложено об этом директору. Добрый Федор Карлович приехал в училище в то же утро, и началось форменное расследование. Но что ни предпринималось, никакого результата не было. Всех воспитанников подразделили на подозрительных, малоподозрительных и хороших; и первые две категории допрашивались и гуртом, и поодиночке. Всех воспитанников не пускали в отпуск, хотя к этому времени и подоспели летние каникулы. Директор ездил в училище ежедневно, нас выстраивали в сборном зале, и он обходил нас сумрачно, наказывая как бы презрением, не здороваясь с нами обычным приветствием: "Здравствуйте, господа!" Так продолжалось недели 2-3. Но вот, наконец, в один день нас опять всех выстроили в зале, и явился директор, с веселым лицом и в первый раз после случившегося происшествия поздоровался с воспитанниками сказанным выше приветствием. "Здравия желаем вашему превосходительству!" -- был особо шумный и радостный ответ всех воспитанников. Генерал, обошедши всю роту и приветливо глядя на всех, произнес приблизительно следующую речь: "Я полагал, господа, что вы достаточно знаете меня и считаете меня за доброго начальника... Я полагал, что вследствие этого виновный в последнем проступке откроется мне как любящий сын своему отцу... Но, к прискорбию своему, я ошибся в этом! Но надеюсь, господа, что вы считаете меня, по крайней мере, за честного и благородного человека, и в этом я надеюсь не ошибиться в вас. Так вот, послушайте, несмотря на то, что я, да и все мои сослуживцы по училищу, равно как и сам потерпевший, считаем этот проступок хотя и серьезною, но тем не менее юношескою... кадетскою проделкою, -- но все-таки я желаю во что бы то ни стало узнать виновного, а потому прошу вас, не как начальник, но просто как посторонний человек, открыть мне виновного (лучше, конечно, ежели он сам откроется), заявляя заранее и давая честное и благородное свое генеральское слово не подвергать виновного никакому взысканию. Подумайте об этом, господа!"... С этими словами директор оставил зал, а с ним ушло и все остальное начальство. Воспитанники остались одни. Видно было, что речь директора возымела своевременное действие. Образовались различные группы, о чем-то энергически рассуждавшие. Наконец, как я узнал впоследствии, кто-то из воспитанников (не знаю и теперь, кто) отправился к ротному командиру и заявил, что о словах и обещании генерала не худо бы было сообщить воспитанникам, находящимся на практических занятиях. Там находились воспитанники двух категорий, во-первых, воспитанники старших классов на различных практических занятиях и, во-вторых, некоторые из воспитанников младших классов, посланные туда как слабые здоровьем для пользования свежим воздухом.
На другой же день история разъяснилась. Снова нас построили в сборном зале, снова явился директор с своею свитою, в хвосте которой состоял и прапорщик Циммерман; а вслед за ними вошел и приехавший из практических занятий виновный.
-- Маевский, это вы? -- сказал как бы удивленный генерал, хотя, конечно, ему доложили об этом еще прежде, сейчас же по возвращении из местности практических занятий.
-- Я. Виноват, ваше превосходительство! -- был ответ Маевского.
-- Стыдно вам, молодой человек, но, во всяком случае, хотя я и тверд в своем слове, но вы должны испросить извинение у обиженного вами офицера.
Не успел Маевский обратиться к прапорщику Циммерману, как тот, с глубоким реверансом, обратился к директору, заявляя, что он вполне прощает и извиняет...
-- Ну, в таком случае, прощаю и извиняю и я, -- сказал директор, и тем дело и закончилось.
Теперь рельефно видна разница между институтским к нашим эпизодом.
Генерал Притвиц действительно сдержал свое слово; не далее как через год Маевский был произведен в унтер-офицеры в училище, сперва младшие, а затем и старшие; а в 1846 году кончил курс в строительном училище вторым воспитанником.
Карл Яковлевич Маевский здравствует и ныне (1896 год). Ныне он академик архитектуры, гражданский инженер, тайный советник, член техническо-строительного комитета и архитектор зданий экспедиции заготовления государственных бумаг. Он во всю свою службу, равно как и теперь, составляет красу и славу строительного училища.