В этот день был такой великолепный закат.
Как я уже говорил -- перемена температуры в этот час гибельна для слабогрудых. Из своей комнаты Антон Павлович перешел ко мне. Весь запад в багрянце. На листве вспыхивало и трепетало пламя.
Магнолии -- их большие и белые, как молоко, цветы -- порозовели, точно бледные лица, залитые румянцем. Лилии казались горевшими кадилами. Худые, тонкие пальцы Чехова поводило.
-- А все-таки я ее надую.
-- Кого?
-- Курносую. Врут все и вовсе мне не опасно... И зачем я только их слушаю? Сам доктор, и хороший доктор! -- упрямо подчеркнул он, точно кто-нибудь его оспаривал. -- Отчего вы у меня не лечитесь?
-- А потому, что я не болен.
-- Жаль, а то бы я вас, ей-Богу, вылечил. Не напрасно мертвецов потрошил, знаю. У кого нынче грудь сильна? У вас! Так разве вы человек?..
-- Благодарю.
-- Слушайте же. Я об организме. Ассирийские быки такие были. Видели -- снимки с раскопок? Навуходоносор на подножном корму, когда его Иегова обидел. Так и вы. Разве это грудь? Наковальня. Ведь, в самом деле, чепуха. Вон пробирная палатка (о нем ниже) идет, снял шапо и лоб вытирает. Жарко, а я сиди дома. Мои родные и похуже меня были, а до семидесяти лет доживали. Я вот говорю: сам доктор. А самому доктором быть скверно. Все преувеличиваешь. Всякую мелочь на научную мерку. На что вам с вашей наковальней наплевать -- для меня уже показатель. А показатели брешут и только жить Эскулапам мешают. Возьму и начихать мне на всех, и прежде всего самого себя надую. Пожалуй, еще до такого нахальства дойду, что, как Вейнберг, ни одних похорон не пропущу. Буду над каждой могилой речи произносить. С бюро похоронных процессий заключу условие: так и в счетах будет. "Купцу первой гильдии Синепопову за речь писателя Чехова над могилою родителя, коммерции советника и кавалера Ионы Синепопова тож -- пятьсот рублей". При удаче -- хорошенькая эпидемия, например, или широкая масленица с кислой капустой на первой неделе поста -- все пятнадцать тысяч в месяц. Чем не заработок?
И засмеялся, и повеселели и мы. Кстати, подошли другие русские, чуть не до двух часов ночи проболтали.
С этого дня Чехов чувствовал себя повышенно бодро.
И я от всей души верил ему.
-- Слушайте, врачи мне наврали про мою болезнь, а я им поверил. Еще как поживем! Потанцуем на вашей свадьбе. Куплю вот козу и буду ее сосать. Или коровьи сливки ведрами пить. А то, как нероновская Поппея, купаться в молоке девятисот ослиц!..
Потом, когда я уже встречал его в Петербурге и в Ялте, он сильно в этом отношении переменился. О болезни избегал говорить и терпеть не мог, когда ему замечали: "Вы сегодня очень хорошо смотрите! Отличный вид у вас!" Он морщился и ронял: "У меня всегда хороший вид!"
Он даже сделался суеверен в этом отношении. Запоминал сны, интересовался приметами.
