Разгадка такого отношения к странам, куда нас тянет так сильно, была в том, что как тонкий психолог Чехов интересовался больше человеком, чем сценой, на которой тот действует. И человеком у себя дома. Чужого -- еще пойми, да и к чему? У него свои изобразители, а родное постоянно на глазах и мучит, и волнует, и требует воплощения в звуки и образы. Ему наши тусклые будни поэтому были понятнее и дороже и ближе солнечных раев...
Все это уж было позже, когда Суворин влюбился в молодой талант и старался расчистить ему дорогу от неизбежных волчцов и терний. Сам Антон Павлович в этот медовый месяц так поздно выпавшего на его долю головокружительного успеха только отошел от себя в сторону, смотрел на восторги еще вчера неведавшего о нем читателя извне и даже недоумевал:
-- Вот еще нашли! Это все Григорович с Бежецким выдумали, а Суворин им поверил: он ведь сколько лет гения ищет. Многих на эту мерку прикидывал, вот и меня тоже. Талант! А Лейкин его по восьми копеек за строку ценит, и строка у него не строка, а дистанция. Сколько лет пишет Чехонте! Правда, Левинский меня по плечу хлопал: не без способностей-де парнишка, -- но ведь до гения, как до звезды небесной...
Я кстати вспомнил о Бежецком. Теперь он больной, со сломанной и плохо сросшейся ногой, старый писатель и профессор, мало оцененный по достоинству.
Григорович в истории нашей литературы является чуть не Колумбом, открывшим Чехова. Это не совсем справедливо. Первый, кто не раз говорил об этой Америке Суворину, был именно Бежецкий (А. Н. Маслов), сам талантливый беллетрист и драматург, чуткий и не раз обращавший внимание на прекрасные миниатюры "Антоши Чехонте". Лейкин, потом не в меру гордившийся тем, что он приютил в своих "Осколках" будущего великого писателя, считал его чем-то вроде зауряд-прапорщика. Когда Антон Павлович потребовал с него прибавку в 2 коп. за строку, тот огорчился и вознегодовал.
-- Помилуйте, если Чехову платить по десяти за строку, сколько же я должен назначить...
Не хочу раздражать самолюбий и потому умалчиваю имя одной инфузории, которая и под микроскопом-то едва различима в капельке из литературной Мойки. Родовые боли, пережитые Чеховым, были трудны и мучительны. Он бился из всех сил, работая по мелочам, слишком гордый для того, чтобы искать себе места в кружковщине крупных изданий. Он любил свободу и независимость прежде всего: не он искал -- а его нашли.
Кто-то изображал Чехова застенчивым.
Совсем не то слово.
Он, как всякая крупная творческая сила, был спокоен и скромен. Терпеть не мог разговоров о своих очерках. После его встречи с Вас. Вас. Верещагиным, например:
-- Точно им не о чем говорить. Уж кому-кому, а Верещагину стыдно, кажется. Сам головой в потолок, а тоже передней расписывается. Зато Левинский меня утешил. Вчера смотрит на меня с удивлением. Спрашиваю: "Чего вы? Как козел в зеркало". А он: "Кто бы мог думать! Правда, не без способностей, я всегда это говорил, но... Этак вы, пожалуй, потребуете теперь пять копеек на строчку надбавить".
Раз, в театре Корша в Москве какая-то поклонница -- настоящая песья муха -- набросилась на него, точно ей до смерти пить захотелось. От восклицательных знаков перешла к цитатам, и не успел еще бедный Антон Павлович отчураться, как она одну из его страниц восторженно и крикливо наизусть, а кругом милостивые государи таращатся и по-собачьи заискивающе в глаза ему смотрят.
Чехов весь пошел красными пятнами. И, скрывая негодование под улыбкой, обернулся к приятелю:
-- Слушайте же... Уведите ее. У меня в кармане свинцовка есть. Яведь и убить могу.
Помните А. М. Горького: что я вам балерина, что ли?..
Но это была исключительная дура. Ее любил только покойный Мачтет, которого она усердно знакомила с его собственными произведениями (одарит же природа новую девицу Кукшину столь феноменальною памятью!). Он, бывало, уставится в нее и поглаживает себе длинную, как у библейских праотцев, бороду. А поклонница, закрыв глаза и взвизгивая, чеканит строчку за строчкой.
Спрашиваю его: как вы ее выносите?
-- А что?
-- Да ведь липкая.
-- Гм... Не скажите: у нее большой литературный вкус есть. Она хорошо понимает писателей.
Подчас гг. обыватели в этих случаях доймут так, что хоть пол провались под ногами, и то слава тебе Господи! Встреча с бенгальским тигром в джунглях не так ужасна! И, во всяком случае, более интересна.
Чехов не выносил и более скромного любопытства на свой счет.
-- Слушайте же... Давайте о другом. Тоже нашли предмет.
Или делался мрачным.
-- Знаете: заграница одним хороша -- никому до тебя никакого дела. Ходи вольно! А то, помилуйте, пошел я к Тестову (очень подовые пироги люблю!), а напротив какой-то купец бараний бок с кашей ел. "Смотри, Чехов!" Выпучился на меня, поперхнулся и всю даму жирной гречихой обрызгал. Та ему благим матом: "Ты что ж, дурак, медведя на Кузнецком увидел, что ли? Все мне платье испортил, по двенадцати рублей аршин у Сапожниковых плачено. И Чехов твой этого не стоит!" Слушайте же -- ну что тут красивого? Не дали подового пирога окончить.
Но и заграница не долго его баловала таким сравнительным покоем. Заграница загранице рознь. Особенно Ницца -- город тогда почти русский.
Я не могу забыть встречи в Ницце с одною из самых неистовых наших соотечественниц. На беду А. П. Чехова мы с ним как-то пошли завтракать в "Reserve". Ябыл ей накануне представлен. Она оказалась за соседним столом. Ей сказали, кто со мной, и вдруг, не успели мы еще заказать себе, как она на всю залу мне:
-- C'est monsieur Tchekoff. {Это господин Чехов (фр.)}
И произнесла, как будто забыла русские "ч" и "х" -- Tшekoff.
-- Alors presentez le moi, je veux faire sa connaissance... {В таком случае представьте меня, я хочу познакомиться (фр.).} Пришлось представить. Какой-то недоносок рядом взбросил монокль в глаз и тоже: "Tiensi c'est monsieur Tchekoff" {Вот как! Это господин Чехов (фр.).}. И французу около -- и француз-то был поганый с лакированной мордашкой и усами штопором: "Это русский писатель... Celebre!" {Известный, знаменитый (фр.).}. И во все глаза на Антона Павловича... Дама, разумеется, захотела сейчас же поразить всех своей образованностью, и с места:
-- Ах, я так люблю писателей... У меня бывают... M-sieur Forcer {Господин Форсе (фр.).}... Вы его знаете, он в Petit Nicois {"Маленькая Ницца" (фр.).}... Когда я приехала, он обо мне целую статью: La belle de Moscou {Московская красавица (фр.).}... Хотите, я вас ему представлю? Скажите, М. Tшekoff, вы в каком роде пишете?.. Вот князь (кивок по направлению к своему кавалеру) уверяет, что вы почти русский Мопассан... C'est tres joli -- Maupassant {Это очень красиво -- Мопассан (фр.).}... Хоть я больше люблю Шерлока Гольмса... У нас так не умеют. Явашего Толстого не выношу, хоть он и граф... У него все а la moujik {Подобно мужику (фр.).}... А что вы теперь творите? (Не пишете, а творите!)
И Чехов мрачно:
-- "Хороший тон" Германа Гоппе.
-- Это что же, роман?
-- Вроде...
-- А как Лейкин -- вы не можете? Вчера у августейшего (подразумевался поклонник этого писателя, вел. кн. Алексей) читали его. Лейкин, это очень смешно... Се sont les купец, toujours les coupetz {Это [купец], всегда купец (фр.).}.
Такие, разумеется, и между нашими редки... Но, действительно, бедному Антону Павловичу иногда от его поклонниц житья не было. Сядешь на скамейку Promenade des Anglais {Английский бульвар (фр.).}, засмотришься на сиреневое море, дышишь чудесным солоноватым воздухом, и вдруг рядом пара соотечественниц... И бесцеремонно.
-- Chere {Дорогая (фр.).}, ты читала последнюю вещь Антона Павловича Чехова?
Как будто не знает его.
-- Ах, какая прелесть... Понимаешь...
И начинает рассказывать содержание, разумеется, перевирая его.
Но Ницца это -- город в то время русский. Там, пожалуй, наш язык слышался чаще французского -- а Европа была действительно отдыхом и для Чехова, и для более ранних писателей.
Туда стремились все почти -- и в самые глухие уголки ее.
Как-то в Петербурге вышли мы с ним поздно ночью от Гнедича. Тогда еще его мучила свойственная каждому таланту неуверенность в себе.
-- Они говорят, а я им совсем не верю.
-- То есть?
-- Очень просто. Иной раз кажется: выдумали они меня нарочно и назло тычут мною в глаза кому-то. Только Далматов меня утешил: хороший ты, говорит, писатель, не стану спорить, а попробуй-ка Рюи-Блаза сыграть? Посмотрю я, как ты в окно вскочишь!
