Наступившее лето 1874 г. также прошло для нас смирно и покойно. Но в июне Леле минуло 10 лет, и дядя все чаще стал поговаривать о необходимости поступить ему в учебное заведение. Почему-то был намечен Катковский лицей в Москве. И латынь-то мы зубрили по программе этого лицея по особенному лицейскому учебнику. Но теперь, когда мы выбрались из грамматических дебрей и принялись за переводы Цезаря и Корнелия Непота, латинский язык уже не был столь "отвратный". Летом дядя, дав нам каникулы, все же часа два посвящал нам на изучение греческой мифологии вперемежку с чтением Плутарха и Геродота, Иллиады и Одиссеи. {В переводах на французский язык.} Медленно, очень медленно я лично стала проникаться красотой героев древности (но не латинского языка), по очереди влюблялась в Алкивиада и Александра Македонского, зачитывалась Элладой, и с головой уходила в этот прекрасный, древний мир. Я увлекалась им уж более Лели, который все-таки упорно вертелся вокруг Рюрика и начал писать Историю России, находя, что Карамзин плохо разобрал вопрос о происхождении начала Руси: "Откуда пошла Русская земля". Постоянные трактаты его о Рюрике мне тогда просто оскомину набили. Я противопоставляла ему "своих" героев древней Эллады. Но Леля к ним был довольно равнодушен, называя мифологию древних -- фантазией, подобной сказкам наших нянюшек. Как бы то ни было, и что было фантастичнее: мир Олимпа или сказки Геродота о древних скифах (столь увлекавших Лелю), но, к счастью моему, Троя и Плутарх оторвали меня, наконец, от бессмысленного писания "географии" и сдвинули меня тогда с "географического уклона". "Моя география" -- сочинение, начатое мной одновременно с "Историей России" Лели, заключала в себе винегрет всевозможных сведений как географических, так и просто практических. Географические были вроде тех "истин", что все города по левому берегу Волги
-- женского рода, а по правому -- мужского; что начальные буквы названий -- Курляндии, Лифляндии, Эстляндии и Финляндии образуют французское слово clef, т. е. ключ к России и т. п. Далее шли выписки из путешествий и путеводителей, а то и просто из учебников географии, вперемежку с примерами о погоде, с рецептами мазурки и розовой пасхи, средствами от ожогов, лихорадки, чемера лошадей и пр.
Леля качал головой, перелистывая "Мою географию" и никак не мог понять моей психологии. Быть может, и я ее не вполне постигала, но объяснение мое в оправдание свое было строго научное, уверяла я его: мировые катаклизмы повторяются. Ergo
-- может повториться потоп. Может повториться и нашествие Ат-тилы. Вся культура может быть смыта или водой или дикими кочевниками. И, кто знает, быть может, чудом сохранится в общем катаклизме именно эта синяя незначащая тетрадка моя, и по ней народы будущего, отделенные от нас веками, смогут восстановить название рек и городов, уже исчезнувших с лица земли, и узнать степень развития обитавших в тех странах жителей .. .до рецептов кушаний и лекарств включительно.
В середине лета нас посетила своя катастрофа, ставшая обычной у нас. Софочка огорчила нас известием, что откуда-то, очень издалека, возвращается ее давнишний жених Окулов, которому она долго, долго была верна, и затем вскоре, в июле, она уехала к своей семье в Саратов, где тетя с дядей ее благословили и повенчали.
Дядя с тетей в то лето часто уезжали в Саратов и подолгу там заживались. Дядя получил причитавшуюся ему небольшую сумму доплаты по разделу, тетя продала на сруб лесной участок в своем новопольском лесу, и на эти деньги был куплен дом на углу Ильинской и Константиновской улиц, рядом с домом Михалев-ских. Досчатый с щелями забор отделял их сад от сада этого дома.
Чтобы утешить нас после отъезда Софочки, нас выписали в Саратов посмотреть на дом. Еще не в приборе, он нам совсем не понравился. Еще менее понравился сад с запыленной сиренью и акацией и город вообще -- в знойный июльский день.
Трещали извозчики по мощеным улицам, певуче выкрикивали бабы с мочеными яблоками в ведрах на коромысле через плечо, особенно печально вытягивая слово -- "яблыык"... Саратовские "демократы" {"Город Саратов, город добрых демократов",-- стоит в одной песне.} все ходили в белых и желтых разлетайках и балахонах, а тучи пыли густо укутывали город. О, каким эдемом рисовалась нам тогда Губаревка, со своими ключами, бившими ледяной струей из земли, тенистым парком, садами, полными цветов, прохлады и аромата...
Но дядя с тетей стоически выносили эту жизнь в Саратове, ремонтировали и мебелировали дом, и, когда в начале октября дом был готов, мы переехали зимовать в Саратов. К нам были приглашены учителя из Саратовской гимназии: Потапов, Лебедев, Побаевский, помню я. Сверх того у меня были уроки музыки в консерватории у Пашковского. Были и коллективные уроки английского языка с Трироговыми у мисс Партен, французского языка с Михалевскими у m-elle Барбье и уроки танцев у них же, каждое воскресение. Эти последние уроки, конечно, были самые интересные. Леля выказывал большую неловкость, отчасти деланную, вызванную конфузом. На эти уроки приезжали и сверстницы: Адель, дочь начальницы Саратовского института -- Ольга (Максимовна) Рейтерн, Машенька (княжна Мария Владимировна) Щербатова, маленькая Елагина (Ольга Петровна) с своей неизменной, верной до гроба мисс Гутч. Елагина была живая, хорошенькая девочка, но Леля почему-то придирался к ней и уверял ее, что она "кринолин", выражение из нашего словаря, означавшее -- кокетство и жеманство. Елагина никак не могла понять, почему она -- кринолин.
Из мальчиков, кроме Володи и Алеши, бывал только Петя Немирович-Данченко, завсегдатай, живший напротив, в сером флигельке; и только изредка появлялся Саша Нейперт (Александр Николаевич), товарищ Володи, который с осени поступил в местную классическую гимназию. Все эти вечера у Михалевских и катанья с Трироговыми в санях доставляли нам большое удовольствие, и мы весело провели праздники вместе. Так бы и продолжать эту жизнь, но дядя настаивал на том, что Леле пошел 11-й год и пора его отвезти учиться в лицей! Разлука, первая разлука в жизни, приближалась... Отъезд в Москву был назначен после праздника.
Свободное копирование
