IV
1854—1855 ГОДЫ
Ополченцы. — Последний кадетский выпуск при Николае I. — Прекрасные черты патриотизма в высшем обществев Петербурге. — Князь В.А.Долгорукий. — Князь Меньшиков. — Князь Горчаков. — Две стороны тогдашнего военного мира
В это петербургское ополчение, предназначавшееся для береговой обороны, под влиянием тогдашнего настроения офицерские должности по Петербургскому уезду разобраны были нарасхват самыми блестящими представителями нашего высшего общества.
Можно было думать, что это были князья и графы, поступившие в ополчение только для формы нести службу, но вышло совсем наоборот. В этом ополчении создалось между офицерами одно из благороднейших состязаний: кто кого лучше отдастся царской службе; создалась симпатичная единомышленная семья, началась самая горячая и строгая военная служба, ополченец солдат стал для каждого офицера в отношения чисто семейные, при введении самой строгой дисциплины, и когда Император Николай на майском параде увидел в строю это ополчение, он удивился, что в несколько месяцев офицеры сумели сделать с своими ополченцами то, что годами делалось в строю с солдатами, и громко похвалил петербургское ополчение. А затем несколько месяцев спустя до Петербурга стали доходить известия о том, какими героями явились несколько ополчений из внутренних губерний на бастионах славного Севастополя. Чудеса эти производило именно настроение, в котором тогда была вся Россия.
К концу весны много говорили о новом Стрелковом Императорской Фамилии полке. Он составлен был по желанию Императора Николая из крестьян удельного ведомства. В начале лета этот замечательный полк выступил на царский смотр в Царском Селе. Красота этого зрелища нового полка была замечательна. Люди были на подбор: один стройнее, красивее и ловче другого. Первоначальная форма его была самая красивая сравнительно со всеми потом последовавшими изменениями. Полком командовал на этом первом смотру министр уделов, старик-красавец, граф Лев Перовский, с Андреевской лентой через плечо. Государь Николай Павлович, Наследник и все остальные Великие Князья были в той же стрелковой форме. Особенно красив в этом мундире был Император Николай. Крики "ура", огласившие после смотра Софийское поле, — длились несколько минут.
К концу лета, на том же Софийском поле, помню еще более потрясающее по впечатлениям зрелище. Лагерь военно-учебных заведений был в Царском Селе. Вечером в один из июльских дней было назначено окончание лагеря и производство выпускных в офицеры. Наследник Александр Николаевич, в мундире военно-учебных заведений и в каске с знаменитым сиянием, окружавшим орел, без султана, вел кадет на Софийское поле. Настроение молодежи было сильнее воинственного. Пошли раскаты бесконечно-громкого "ура". Когда кончился смотр, Император подозвал к себе всех новых офицеров и сказал им прощальное слово. Каждое слово громко звучало в воздухе, потому что молчание царило торжественное. Вид этих сотен юных молодцов, окружавших Императора, притаивших дыхание, с каким-то обожанием глядевших на своего Государя и жадно внимавших Его словам, сознание, что глаза их горят потому, что в эту минуту, лучшую минуту их жизни, силы и расцвета, у каждого на душе — мысль о славной смерти за свою родину, за своего Царя, и что в этой мысли о смерти за родину тайна этих веселых, вдохновенных и влюбленных в Государя своего молодых лиц, — все это придавало зрелищу что-то не выразимое никаким словом. После первых слов приветствия молодежи прозвучали слова о трудном положении России, потом звучный голос Государя заговорил об его вере в русскую армию, и затем в конце речи прозвучали торжественные звуки прощания. Прощайте, дети, приведет ли нам Бог увидаться, не знаю, но моя мысль и мое отцовское благословение с вами; кто будет в бою, пусть помнит об этом: за честь России не страшно умереть. Бог с вами, дети мои, прощайте! Вот приблизительно слова, сказанные Императором. Голос в нем не дрогнул, но на глазах Императора блеснули слезы, все стоявшие вблизи их увидели; заплакали тогда многие юноши, но то были чудные слезы молодых героев, детей, прощающихся со своим обожаемым отцом, и едва смолк голос Государя, и его правая рука поднялась, чтобы благословить свою семью новых офицеров, как сквозь слезы все эти лица засияли, все крикнули такое "ура", какого я никогда после не слыхал, птенцы бросились к Императору; они подскакивали до его груди и целовали ее, они покрывали поцелуями руку, кто хватал его саблю, кто бросался к лошади, желая на ней поднять и понести Государя, и эту улыбку, добрую, ласковую и глубоко задушевную, с которою глядел Император на свою семью офицеров, разумеется нельзя было забыть, как не забыли и того, что все мы, стар и млад, глядевши на эту картину, плакали навзрыд.
Наша семья в то время была в трауре. 16 мая убит был в Дунайской армии, близ Ольтеница, полковник Карамзин, мой дядя, Андрей Николаевич, старший сын Карамзина. Он выпросил себе, горя желанием быть в деле, рекогносцировку и с своим Александрийским гусарским полком выступил 15 мая. Но, введенный в заблуждение неверным показанием лазутчика, он наткнулся на громадный турецкий отряд и был окружен. Часть его отряда успела спастись, но сам он предпочел бегству или плену смерть героя и был изрублен баши-бузуками.
Таким же героем несколько месяцев спустя, но на другом поприще, проявил себя и младший сын Карамзина, Владимир Николаевич. В зиму 1854—1855 года страшный тиф объявился в нашей южной крымской армии. Из Петербурга стали отправляться всякие медицинские пособия и гостинцы для бедных раненых и больных в больших размерах. Императрица Александра Федоровна и Цесаревна Мария Александровна стали во главе этих отправок. Посылались туда уполномоченные для заведования этою раздачею пособий и подарков раненым и больным. В ряды этих уполномоченных наперерыв стремились лучшие люди высшего общества. Вскоре мы узнали, что эта комиссия была равносильна боевой службе на самых опасных бастионах. Первый уполномоченный, прекрасный граф Виельгорский, заразился тифом и умер; на его место поехал князь Долгорукий, в цвете лет, бодрый и здоровый; не прошло месяца, как и он пал жертвою ужасной эпидемии. Тогда взял на себя эту миссию Владимир Николаевич Карамзин. С ним прощались, как с едущим на верную смерть. Но его звезда оказалась счастливее. Он вернулся из Севастополя не заболевши.
Жертвовали на наших солдат и офицеров-севастопольцев все, что могли. Я помню, что в одном доме, у графини N., сидело вечером несколько собеседников за скромным чайным столом. Говорили о нужде в пожертвованиях; в числе собеседников был знаменитый тогда богач Яковлев.
— Хотите чаю? — спросила его хозяйка.
— Даром или за пожертвование? — спросил Яковлев.
— Я даю даром, — ответила хозяйка, — а вы принимайте как хотите.
Яковлев взял чашку чая, затем, спросив себе кусочек бумаги и карандаш, написал что-то на ней, свернул и отдал хозяйке.
Это "что-то" оказалось следующими краткими словами: "1 миллион. Яковлев".
Наши военные неудачи нисколько не понижали наше духовное настроение. Напротив, оно росло и крепло. Чувствовалось, что мы очищались от чего-то страданиями душевными. Они везде слышались. Ибо не было семьи, где бы не оплакивался какой-нибудь раненый или убитый, и не было человека с душою, который не жил тогда всецело этою душою в нашем военном мире.
Одно, что смущало нас, — это роковые неудачи в назначениях и в военном министерстве.
Последнее было, очевидно, в неумелых, хотя и честных, руках. Военным министром был тогда князь Василий Андреевич Долгорукий; его брат, князь Владимир, заведовал провиантом.
Князь Василий Андреевич был прекрасный и честный человек. Когда он был еще молоденьким конногвардейским офицером, Император Николай почему-то раз поднял его на руки, поцеловал в лоб и сказал ему: вот мой будущий военный министр.
Пророчество это сбылось. И как раз в самую трудную военную минуту для России. Совсем не подготовленный к этой трудной должности, мало знакомый с боевым делом и вообще плохой администратор, князь Василий Андреевич Долгорукий мог только проявлять честность, преданность и усердие, но умение было ему не под силу, и много обвинений сыпалось на его голову.
Я помню, что в военном отношении эта страдная и в то же время славная эпоха была поразительно странна тою двойственностью впечатлений, которые от нее происходили. С одной стороны сыпались обвинения, и обвинения, к сожалению, основательные, на наших главнокомандующих и вообще на высших военных лиц.
На князя Меньшикова много легло обвинений за допущенную высадку. За потопление славного Черноморского флота, за неудачу первых дел, за отсутствие предусмотрительности, за плохое состояние всей интендантской, всей госпитальной частей, за неумелый выбор людей, словом, за все, что в начале Крымской кампании изо дня в день нас поражало так неожиданно и так грустно; но затем, когда этот злополучный князь Меньшиков был сменен и заменен князем Горчаковым, мы стали слышать нового только отзывы и анекдоты о феноменальной рассеянности этого главнокомандующего, но чтобы явилась с его назначением новая эра в ведении дела, мы про это не слышали.
Те же ужасные подробности о страшном состоянии всей подвозной части и госпитальной части, то же ощущение, что там, на месте наших скорбей и наших славных подвигов, не было головы и хозяина. И когда мы слышали об этом рассказы от приезжавших оттуда и связывали невольно с тем, что говорилось в Петербурге в обвинение неумелости военного министерства, тогда становится понятным то нравственное страдание, которое должен был испытывать Император Николай, и испытывал, и в особенности то состояние умов, отчасти разочарованных, отчасти угнетенных, из которого после окончания войны, или, вернее, после смерти Императора Николая, так сильно и так осязательно, и так заразительно вышло огульное порицание и осуждение всей эпохи, будто бы приведшей к банкротству все прошлое и старое и требовавшее будто бы какого-то всеобщего и коренного перерождения. Всецело живя только впечатлениями из военного мира, мы, невольно поддавшись унынию, перенесли его на все, на весь тогдашний государственный мир, то есть утратили способность различать хорошее от дурного и, как я сказал, огульно все осуждали.
А рядом с этим была другая сторона военного мира, великолепная и святая сторона, которой мы были обязаны тем, что сердца и души наши не дрогнули и дух не упал ни в ком в то время, пока умы, как я говорил, предавались унынию от неудач военной администрации. Сторона эта была — ежедневная летопись подвигов героизма в Севастополе. Мы чувствовали и понимали, что все там герои, и каждая малейшая подробность этой эпопеи, приходившая оттуда, вносила в нашу будничную жизнь что-то необыкновенно святое и облагораживающее, от самой великой картины — севастопольских моряков, с Нахимовым и Корниловым, до самой маленькой, как рассказы о подвигах арестов и публичных женщин на бастионах. Это был какой-то героический эпос древности, который в тысячах подробностей мы переживали всеми нашими нервами и всеми нашими мыслями.
Потом, несколько лет спустя, многие из нас поняли, как мы пристрастно, под влиянием дурных впечатлений от военного управления, отнеслись к оценке эпохи Николая; вообще, поняли, что эта вторая сторона военного мира, этот героизм, как состояние духовное всех, и общий как черноморскому моряку, так и курскому ополченцу, и давший нам возможность пережить эту долгую войну в высоком патриотическом настроении, — и было чудным результатом николаевского царствования, сумевшего духовный русский мир не только сберечь в его богатстве и в его мощи, но усилить его, обогатить запасами, так сказать, неистощимыми. Один Черноморский флот в его проявлениях в Севастополе — что за исполинская сила, что за чудная краса, как духовный мир, — взлелеянные и сбереженные духом Николая I! А кавказский военный мир, с его тоже чудными доблестями, духовными сокровищами, разве не был созданием николаевской эпохи? А тогдашний духовный мир всей России и отдельно каждого деятеля, от малого до крупного, наши чувства и наши мысли — разве все это не было плодами николаевского царствования и именно его духа? Эти две стороны военного вопроса имели каждая свое духовное решающее действие на исход Крымской войны. Тогда мы этого не сознавали, но поняли потом. Ум, судивший строго наше беспомощное состояние военной администрации, со смертью Николая I, при первой возможности, под влиянием общего, как я сказал, разочарования, направлял все мысли к скорейшему окончанию войны и к заключению мира, и тем самым служил более интересам наших врагов, чем нашим. А вторая военная сторона эпохи — героизм людей, наоборот, громко свидетельствовал, что со взятием Малахова кургана и по переходе на северную сторону мы можем еще долго держаться, отвергать всякие позорные для России условия мира. Эту духовную сторону тогдашней эпохи России очень чутко уразумели наши враги, и ее-то они боялись; боялись, потому что к августу 1855 года чувствовали себя совсем обессиленными и всю надежду возлагали на то, что взятие южной стороны Севастополя нас понудит к миру, а про себя думали с боязнью, что если, паче чаяния, мы не примем условий мира и начнем новый год кампании, то им придется бросить Крымский полуостров, за истощением не столько денежных, сколько нравственных сил, особливо энтузиазма и энергии.
Но разочарованный ум взял верх, и мы пошли на переговоры.
Во всяком случае, это неисчислимое множество личностей, изображавших собою неистощимый запас героизма, высокого и сознательного, и даже, если можно так выразиться, интеллигентного, — было продуктом великолепного николаевского царствования. Когда придется мне говорить о следующей турецкой войне, разница в духовном настроении окажется значительною, и окажется потому, что духовный мир 70-х годов уже был продуктом совсем другой эпохи.
Но, как я сказал, в 1854 и 1855 годах, живя в этом мире ежедневных подвигов героизма и высокого духа, проявляемых тысячами, мы все это воспринимали как нечто обиходное, потому что сжились с духовным миром той эпохи, которая все эти подвиги героизма создавала как нечто обычное, свое, всякому свойственное.
Как я говорил, во всех гостиных строгим нападкам подвергалось военное министерство. Тут в назначениях Императору не счастливилось; да и то надо сказать, что я отчетливо помню, как везде, где произносилась эта строгая и справедливая критика, не приходилось слышать имени, на которое все бы указывали, как на подходящее военного министра; молва, глас народа, никого не подсказывала с особенною настойчивостью, и этим можно было отчасти извинить Государя. Имя князя Васильчикова чаще других произносилось как симпатичное имя, озаренное севастопольскими лучами, но все знали, что он не администратор*.
