25.02.38 г.
День мой: утром Вове завтрак, очередь в молочной за кефиром и сметаной до 12 часов утра. Поездка в тюрьму для передачи Игорю — до 16.30. Потом готовка обеда на завтра. Уборка посуды. Вове ужин. С Вовой занятия по ботанике. Вове мало внимания и времени. Комнату сегодня не убирала. На завод директору позвонить не успела, там до 16 часов. Об Игоре узнала, что он там, но ему передача не разрешена. А что это значит, я не знаю <я не давал показаний на себя и других, и меня лишили передачи>. Наверное, вымогают то, чего Игорь не знает, не говорил, не делал. Вымотают у него последние силы. Он уже был измучен за 7 месяцев. У матери нет слов, когда она думает о своем заключенном мальчике…
В мыслях о нем даже себе страшно признаться <видимо, мысли у мамы были о преступлениях НКВД или даже самого Сталина; поэтому ей было страшно дать себе отчет в таких мыслях>. Буду ждать, пока есть немного разума и много любви. Но предвижу страшные для моего сердца пытки в дальнейшем. Могут его совсем загубить (физически уничтожить), могут убить в нем желание жизни, могут зародить в нем страшную ненависть, направленную не туда, куда надо (а без ненависти в наше время при двух системах жить невозможно), — могу я его никогда не встретить. Могу его встретить и не найти в нем, что растила, что особенно в нем ценила. Могу его встретить физическим и нравственным калекой.
Потому что арестовывают того, кого хотят уничтожить!
Вова лег сегодня в хорошем настроении, но поздно — в 23.30. Все думает о своих военных делах. Сказал сегодня: «Тридцать раз прокляну тех, кто взял у меня винтовку и патроны. Я не могу теперь стать снайпером». Просил меня написать Ежову о винтовке и военных книгах, которые он с таким интересом всегда собирал.
Интересуется все, не пошлют ли нас в ссылку поблизости от границы. Всегда огорчается, когда я даю отрицательный ответ. Сегодня купил какую-то военную книгу и читал ее с увлечением, Зато о папе он вечером тоже сказал: «Жаль, что папу не расстреляли, раз он враг народа». Как он его ненавидит и как ему больно. Об этом говорить не любит.
Тюремная очередь тяжела. Народу много, все время стоишь и слушаешь. Воздух спертый, и специфический тюремный запах, как прежде запах казарм. Что я слышала? Я потеряла свою очередь (то есть свое место), потому что женщина, которую я заметила, ушла, а я отходила, чтобы опереться о стол возле привратницы, у которой ключ от входной двери в тюрьму.
Маленькая группа: две пожилые женщины. Одна очень измученна, плохо одета, другая полная, спокойное лицо (спокойное терпение) и одета неплохо. И третья — совсем девочка, хорошенькая. Из-за нее-то я и подошла к этой группе. Оказалось, все три — латышки. Что я слышала? Во-первых, что все латыши, как правило, арестовываются. Я вмешалась, указав на тех, кто не арестован (из известных мне), когда девочка назвала несколько фамилий еще не арестованных и сказала: «А остальные из занимавших ответственные посты уже арестованы». Сказала, что клуб латышский закрыт, что последним был взят преподаватель русского языка, что все «пролетарские» (вероятно, выходцы из рабочих) арестованы. Рассказала, при каких условиях был арестован Межлаук, Гвахария <известный металлург, орденоносец>, сказала, что это племянник Серго <Орджоникидзе>, сказала, что арестованы Егоровы. Я просила ее говорить тише или лучше вообще не говорить. На что она мне сказала, что «об этом уже знают, знает вся Москва». Она сказала, что он <неизвестно кто> бывал в салоне у Саньки Радек, как она ее назвала <дочь Карла Радека>. Сказала, что все, кто бывал у Саньки в салоне, скатились. Сказала, что расстреляны двое сыновей Дробниса и Прокофьев Жора. Я никого не знаю, но вспомнила, что когда первый раз пришел Коля Амосов, он об этом тоже сказал Игорю, и про Туполева <авиаконструктор> тогда же он сказал, вот, наверное, эта сволочь нагадила Игорю. А был-то он у нас три раза. Два из них Игорь с ним куда-то уходил, а может быть, один раз уходил, точно не помню <мама не ошиблась. На меня дал показания именно Николай Амосов>.
