6.07 мы гуляли с Пятницким по берегу реки (был дождливый серый день), людей было мало. Мы мучительно говорили, т. е. не было выхода для него иного, как только положиться на волю Ежова, и даже не Ежова, а тех, кого он, Ежов, выбрал для него, чтобы пытать его, чтобы сделать с ним все, что вздумается. Все эти мысли, они ужасно отвратительные, я ему высказывала. Отвратительность не в том, что, может быть, воля людей, ведущих расследование, такова, чтобы обязательно найти в Пятницком врага, а это нетрудно: наводящие вопросы к арестованным шпионам из Коминтерна, подобрать материал у (тех), с кем он был в работе не согласен, и человек погиб. Шансов больше за гибель, чем за спасение, тем паче что и Ежову выгоднее, коль он начал дело против старого, ничем до сего времени не запятнанного большевика, закончить дело полной победой, то есть раскрыть еще одного троцкиста, члена ВКП(б) с 1898 г. Все равно после этого, в случае оправдания для Пятницкого и для всякого большевика — жизнь невозможна. Вот поэтому и было несказанно тяжело…
Я говорила тогда ужасно, то есть то, что чувствовала. Я не оставляла ему ни крошки надежды, я доказывала, что он не сможет возвратиться, упирая на то, что при отсутствии фактов и при полной невиновности, которая будет ясна и Ежову и Сталину, — его больше не выпустят, что для дела так выгоднее, все равно он старый и разбитый человек…
Он просил меня не говорить так — очень серьезно и значительно, он сказал: «От таких слов, Юля, мне действительно лучше было бы застрелиться, но теперь нельзя». Он просил меня ничего из вещей не покупать, хотя у Вовы нет шубки, валенок, нет у Игоря костюма, нет ни у кого… Он просил только кормить хорошо детей, чтобы они были здоровы и могли учиться хорошо. Больше ни о чем со мной не говорил. В Москве, до выезда на дачу, когда я просила ответить Вове на письмо, которое он прислал отцу, Пятница невыразимо печально сказал: «Нет, что дал я ему?» Больше ничего он не сказал, но велики его переживания, я их остро почувствовала.
Ведь 23. 06, когда начался пленум, а я с Игорем была в Нагорном и не ждала его… пленум должен был работать в выходной, он вдруг приехал, когда я уже спала. И проснулась я от его взгляда, необычайно светлый и печальный взгляд был у него. Я сразу проснулась и почувствовала, что он чем-то потрясен. Он сказал мне: «Кнорин шпион», а потом он говорил о детях, о всех этих невинных несчастных маленьких гражданах Советского Союза, которые должны мучительно жить в ненормальных психологических условиях, в нужде…
Он часто говорил о детях и следил за ними, начиная с этих преступлений и процессов. Как же он должен был страдать за своих двоих детей, которых он крепко любил… Об Игоре он сказал, еще мы не переезжали на дачу (но Игорь узнал от меня, и Пятница прямо испугался, как я могла это сделать? Все-таки и у него иногда была надежда, что все кончится хорошо, но это только мимолетно), он сказал мне об Игоре: «Он далеко пойдет, если не сломится. У него есть и воля и голова. Он уже очень идейный мальчик, он несравненно сильнее и лучше тебя».
5-го и 6-го, гуляя, мы заходили к Илько Цивцивадзе.
5-го сказала Анне Степановне и Илько о положении Пятницкого. Они были потрясены. Пятница был рассержен на меня за болтовню, дескать, она <Анна Степановна, жена Илько> все разболтает в Институте Ленина. Я не понимаю его: зачем нужно скрывать? Как будто можно об этом не закричать на весь мир, когда обвинен и страдаешь напрасно? Все равно я этого не пойму.
6.07 нам было тяжко, грустно. Я уже рассказала, что мучила Пятницкого своими разговорами именно в этот день. Мы обошли кругом весь Серебряный Бор и зашли к Илько, он был один, Анна Степановна зачем-то была в Москве (она энергичная, она все использует, чтобы спасти мужа).
Мы застали Илько синегубого, зеленого, со слезами на глазах. Дрожащим и тихим голосом он сказал: «Вчера меня исключили из партии» (на парткоме). Он сказал, что произошло.
Нужно было видеть Пятницкого — он о себе забыл, а был только товарищ, он убеждал Илько не волноваться так сильно, он успокаивал, он давал советы. И простились они замечательно. Илько, потрясенный и несчастный, дает ему руку. Пятница говорит: «Чего, Илько, мы не делали, не переживали ради партии. Если для партии нужна жертва, какова бы ни была тяжесть ее, я с радостью все перенесу».
Сказал ли он это для бодрости Илько или сам хотел освятить себе свой последний тяжелый путь… этого я не знаю, только слезы душили меня и не было для меня святее и прекраснее этого человека…
