Два слова в этой связи о "Двенадцатой ночи" в Студии. Она была выпущена в мое отсутствие, хотя потом я и играл в ней шута. Но я отчетливо помню, как этот спектакль был построен. Работая над шекспировской пьесой, Станиславский (это было сделано, кажется, в несколько занятий) энергично ломал студийную традицию утонченного расслабленного психологизма. Если сцена двух братьев в "Каликах" давала Студии урок контраста и эмоциональной яркости, то весь спектакль "Двенадцатая ночь" был, по существу, уроком действия. Константин Сергеевич в этом случае даже "посягнул на Шекспира": он сократил пьесу куда больше, чем принято было в те времена, убирая все, что могло помешать действию, событийному развитию комедии, увлечь студийцев на привычный для них путь отвлеченного "переживания". Это был самый короткий шекспировский спектакль из всех, какие мне доводилось видеть. И это был скорее хороший спектакль: динамичный, яркий, с выдумкой, с молодым озорством. Актеры играли в нем изобретательно, сочно, с удовольствием. И неизменно правдиво. Особенно Чехов в роли Мальволио.
Как он играл, я уже в подробностях не вспомню, хотя, как сейчас, вижу перед собой этого маленького, плюгавого старичишку на комариных ножках, "достойно" проносящего свое щуплое тело через сады и покои Оливии. Когда мне случается перечитывать или слышать по радио "Баню" Вл. Маяковского, а в ней фразу: "Самоуважение у вас, товарищ Победоносиков, титаническое", -- в моей душе непроизвольно всплывает образ Мальволио, созданный Чеховым. "Самоуважение" это гигантски возрастало, когда Мальволио "убеждался" в благосклонности к нему Оливии. И тут Чехов проделывал следующее: в конце монолога он подходил к рампе, с жестом, каким призывают полового в трактире, восклицал небрежно: "Боги!" (так, что слышалось: "Эй, боги!"), а затем снисходительно, точно протягивая два пальца или похлопывая кого-то по плечу, договаривал конец фразы: "Я вас благодарю!" Эта великолепная деталь одна освещала весь образ: большие претензии при малых возможностях составляли сущность чеховского Мальволио.
Я, впрочем, знаю, что есть и другая точка зрения. П. А. Марков писал о Чехове, что его Мальволио был "старичком, погруженным в бесполезность эротических мечтаний. Тема Мальволио -- унизительные порывы плоти" {П. А. Марков, Сулержицкий -- Вахтангов -- Чехов, стр. 152 - 153.}. Когда так -- Чехов играл плохо. Шекспир и физиология -- это всегда плохо. А мне помнится, что Чехов играл хорошо. И именно так, как я сейчас вспоминаю, воссоздавая мысленно этот спектакль.
И все-таки "Двенадцатая ночь" не оказалась поворотным моментом в жизни Студии, выводящим ее за рубеж самодовлеющей правды чувств. Это была полезная встряска, но опять-таки замкнутая пределами данной пьесы, данного спектакля. Произошло это, на мой взгляд, потому, что спектакль носил лишь экспериментальный характер, что это был лабораторный опыт, не несший в себе никакой оплодотворяющей "общей идеи". Ставить Шекспира в плане собственно эксперимента -- значит ничего не сказать своим спектаклем людям, ждущим от театра слова о жизни, духовного поучения, нравственного урока. В "Двенадцатой ночи" Студии было много игры и куда меньше мысли. Не случайно современники спектакля сравнивали его буффонаду с капустниками Художественного театра, со знаменитым кабаре "Летучая мышь", о котором столько написано у Станиславского. Элемент стилизации, столь присущий театральной "злобе дня" тех лет, коснулся и этого спектакля, придавая ему до какой-то степени бонбоньерочный, искусственный характер. "Чистое" действие "Двенадцатой ночи", возникшее в борьбе с "чистым" психологизмом Студии, оказалось при всех его достоинствах лишь битвой "местного значения" в борьбе за театральный реализм.
Свободное копирование
