Так или иначе, но скептиков было много, в том числе и внутри Художественного театра. Станиславский с болью пишет об этом в своих воспоминаниях. Люди, фактически создававшие "систему", годами отказывались ее принимать. На какое-то время Константин Сергеевич перестал быть "пророком в своем отечестве". Мастера отказывались "переучиваться"; старое, привычное манило их к себе, новое отпугивало своей неизведанностью. Так всегда бывает с людьми, уже утвердившимися в известном опыте, -- не очень-то просто отказаться от него!
Вот почему Станиславскому так нужны были в этот момент актеры молодые, творчески еще не сложившиеся, делающие в искусстве первые шаги. Ему нужны были "чистые листы бумаги", которые приняли бы на себя все, что в данный момент хотелось испробовать Станиславскому. Он справедливо рассчитывал встретить со стороны молодежи энтузиазм и податливость, готовность на творческий риск. Он надеялся на примере юных студийцев показать все преимущества "системы", ее практическую пользу для театра и тем самым окончательно превратить догадки в уверенность, а уверенность -- в творческий закон. Если слепые щенята, вроде нас, руководимые Станиславским, в короткий срок подойдут к органическому творчеству на сцене, жизнеспособность "системы" можно будет считать доказанной. А Станиславский сильно надеялся, что так оно и будет. И, полагаю, не ошибся в том. Словом, Константин Сергеевич создавал Первую студию для практических нужд "системы" в ответственный момент ее утверждения на подмостках русского театра.
Кроме того, производственные условия Художественного театра не давали Станиславскому широких возможностей для дальнейшей разработки творческо-технологических проблем. Как и всякий экспериментатор, Константин Сергеевич нуждался в собственной лаборатории для постоянной проверки тех или иных положений научной мысли. Именно так он относился к Студии, весьма ясно представляя себе ее цели и задачи. Студия была его детищем, она отвечала самым горячим его увлечениям, самым в ту пору сокровенным мечтам.
Легко представить себе, какой восторг вызвало предложение Станиславского в нашей среде. У нас будет Студия, своя Студия, свой собственный дом. Мы будем заниматься с самим Станиславским, мы вместе с ним вступаем на "передовую линию огня" русского театрального фронта! Мы призваны утвердить "систему", вокруг которой так жарко скрещиваются копья внутри театра и вне его! Мы были взволнованы и горды и из людей, далеких от сложных обоснований "системы", немедленно сделались самыми искренними и безраздельными энтузиастами ее. "Заражение" произошло сразу, полно и на всю жизнь. Сомневающихся не было, не было ни тогда, ни впоследствии среди нас ни одного, для кого имя Станиславского, идеи Станиславского не стали бы знаменем целого творческого пути. М. А. Чехов назвал в тот знаменательный день нашу группу "собранием верующих в религию Станиславского". Еще накануне эта фраза не отвечала бы истине. Уже к концу нашей первой встречи с Константином Сергеевичем она выражала подлинные чувства новоявленных студийцев.
Но надо помнить, что Станиславский объединил в Студии отборную молодежь, прошедшую первоклассную школу двух-трех сезонов в Художественном театре, школу маленьких ролей и массовых сцен, а главное -- присутствия на репетициях Станиславского и Немировича-Данченко. Я смело употребляю слово "отборная", потому что многие из нас доказали это в дальнейшем, потому что сам Станиславский пишет в своей книге "Моя жизнь в искусстве" о питомцах Студии, ставших затем широко известными у нас и за рубежом. Вахтангов и Чехов, Колин и Хмара, Гиацинтова и Бирман, Дурасова и Чебан, Готовцев и Соловьева, Сушкевич и Вл. Попов -- все это были яркие актерские индивидуальностй, стоявшие тогда на пороге больших свершений в искусстве.
Как ни отчетливо понимали мы пользу нашего пребывания в труппе театра, как ни много труда и стараний вкладывали в проходные, "без ниточки", роли, а мечта о большой работе, о самостоятельном творчестве постоянно тревожила наши сердца. У молодежи аппетит шире рта. В юности хочется сыграть все роли сразу, и, только вступая в полосу зрелости, начинаешь понимать, что дано тебе от природы, каков круг ролей, за пределы которого серьезному, требовательному к себе актеру ступать нельзя, не ввергаясь в творческий компромисс. Мы уже видели себя Чацкими и Гамлетами, Хлестаковыми и Негиными, и нас не оставляла надежда когда-нибудь -- и притом скоро -- выйти на сцену в качестве "первых сюжетов", как любили говорить в старину.
Вот почему -- я утверждаю это -- вновь открытая Студия с самого начала была для нас лишь преддверием театра, ступенью к нему. Мы понимали, что Константин Сергеевич собрал нас совсем не для того, чтобы через некоторое время от Художественного театра отпочковался некий самостоятельный коллектив, как оно практически случилось. Он мечтал о слиянии, а не о разделе, думал не о другом театре, а только о своем, о родном ему Художественном театре. Мы, повторяю, это понимали, но и от своей мечты отказаться не могли. Нам было ясно, что еще не скоро сумеем мы выдержать творческое соревнование с Качаловым, Леонидовым, Книппер, Москвиным, что далеко не каждый смеет рассчитывать хотя бы в будущем на большую работу в самом Художественном театре. А среди нас именно каждый рвался в бой, мечтал оседлать непослушных коней Мельпомены. И потому мы с величайшей готовностью погрузились в экспериментальные занятия со Станиславским, но на "чистый" эксперимент нашего бескорыстия не хватало, и нам виделась в Студии возможность удовлетворить свой творческий голод, доказать, что "и мы -- актеры", и мы умеем воплощать и дерзать.
Свободное копирование
