В границы Третьего Рейха мы въезжали в комфортабельном купейном вагоне. Как в нем очутились - непонятно. Когда мама потащила меня в туалет, то обнаружила, что весь коридор и тамбур забиты здоровенными эсэсовцами. Опять эти эсэсовцы, куда от них денешься? О, киндер! Скучающие парни схватили меня на руки и стали подбрасывать, тормошить, передавать друг другу. Здесь они погорячились. Описал я эту братию с ног до головы, как из брандспойта. Мама сначала испугалась. От эсэсовцев можно было ждать чего угодно. Но и на этот раз все обошлось. Зато, рассказывала мама, она никогда не слышала такого гомерического хохота. Они ржали весь перегон. Ржали когда выходили из поезда на следующей остановке. Просто покатывались. Больше я никогда парней из СС не видел. Разве что в кино. И слава Богу! Двух встреч более чем достаточно.
Имение баронов фон Вайге находилось в маленьком городке Рейч (или Ройч?). Настолько маленьком, что на карте я его не нашел. Что такое Рейч: несколько идеально чистых улочек, несколько лавок и магазинчиков, одно и двухэтажные здания. Основная достопримечательность – имение барона. Надо полагать, он был человеком не бедным, владея почти всеми окрестными землями. Сфера деятельности – сельское хозяйство. С улицы в имение вели широкие ворота, проделанные в прочном каменном заборе. У ворот небольшой домик – контора. За воротами обширный двор, в центре которого что-то вроде манежа для выгула лошадей. На другой стороне двора, против ворот, высился двухэтажный баронский дом, казавшийся мне тогда огромным. Слева от ворот высокий сарай, забитый сеном, далее коровники, свинарники, прочие службы. Справа склад сельскохозяйственной техники, всякие там плуги, бороны, сеялки и прочее. За барским домом размещался парк. Часть его заросла здоровенными лопухами – ревенем, к коему немцы питают особую слабость. Братья называли его рабабой. Иногда мы его грызли – в сыром виде кислятина необыкновенная.
Нас оптом поселили в одной из комнатушек конторы, окна которой выходили на улицу. Двухъярусные солдатские койки, стол, несколько стульев – все. Маму определили работать в коровнике, тетку уборщицей в барский дом. Мама страшно уставала. Единственным достоинством ее работы было то, что иногда со страшным риском она приносила домой пару литров молока для детей. Кроме того, барон разрешил брать из овощехранилища картошку без ограничений. Так что голод нам не грозил. После дорожных мытарств это был суррогат счастья.
Счастье, вообще то, понятие относительное. Положение ост-арбайтеров, хоть добровольных, хоть принудительных, было совершенно бесправное, мало отличающееся от рабов. Все зависело от конкретного хозяина. Он мог устроить для них настоящий ад, а мог относиться вполне терпимо. Барон относился терпимо. Рабочих рук в Рейхе, особенно к концу войны, катастрофически не хватало. Армию же надо было кормить. Обязательные поставки. Может, потому барон и согласился на наш приезд. Старшего брата, четырнадцатилетнего пацана, тут же посадили на трактор. А он был слабенький, с работы едва приползал. Но ведь и в нашем тылу было не лучше. Подростки становились к станкам, наравне со взрослыми пахали и сеяли. Женщины в деревнях запрягались в плуги. Отличием ост - арбайтеров, помимо полного бесправия, было еще то что им не платили. Не платил и барон. Несколько марок на соль и спички – не в счет. Да собственно и купить за деньги практически ничего было нельзя. В Германии была жесткая карточная система. Поэтому счастье, я полагаю, было в том, что барон и его служащие не издевались над рабочими и не морили их голодом, хотя и жестко требовали выполнения порученной работы.
Служащие барона тоже вкалывали с утра до вечера, отчего порядок в имении бы образцовый.
Возможно, была еще одна причина сносного к нам отношения. Немцы прекрасно понимали, что война проиграна. За любую жестокость придется отвечать. Все это я домысливаю сейчас. Сопоставляю факты, размышляю. Память пятилетнего мальчика не слишком надежный инструмент для точной передачи событий тех лет. Она похожа на осколки цветной мозаики из образов и ощущений, из которых я пытаюсь сложить общую картину. Одни из них очень яркие, как цветные фотографии. Другие тусклые, черно-белые, не резкие. А третьи – пустые места, как засвеченная фотопленка.
У самого барона была куча детей. Не то пять, не то восемь, точно не помню. Старшая в имении – девушка лет восемнадцати, младшая Криста – моего возраста. Из средних помню только одного мальчишку лет 12 – 13, носившего форму гитлерюгенда и относившемуся к нам с нескрываемым презрением. С местными уличными детишками мне общаться категорически запрещалось, во избежание эксцессов. Но друга я себе все таки нашел. Им стала маленькая баронесса Криста, которой тоже не разрешалось покидать территорию имения и играть ей было не с кем. Языком общения стал немецкий, который я осваивал с поразительной быстротой. Поскольку баронессе со славянскими плебеями общаться то же не разрешалось, за чем следила старшая горничная (а может бонна), первые встречи проходили совершенно инкогнито. Конспиративным местом встреч были заросли лопухов, то бишь ревеня. Под его широкими листьями царил зеленый сумрак, было тихо, уютно и главное нас никто не видел. Вообще в парке укромных уголков было не мало, но в ревене нам нравилось больше всего. Иногда баронесса тайком приводила меня в свою комнату забитую игрушками, но поиграть толком не удавалось. Бонна немедленно выдворяла меня из дворца с треском. Правда не била. И на том спасибо.
Это было в начале нашей дружбы. Позже, мы и не пытались пробраться в дом, затевая интересные игры в парке. Потом, как рассказывали взрослые, растащить нас было делом не легким. Мы цеплялись друг за друга и ударялись в такой отчаянный рев, что, в конце концов, даже бонна отступалась, махнув рукой. Вот это была любовь! У меня и сейчас теплеет в груди, когда я вспоминаю свою верную маленькую подругу. Не смейтесь, это детская любовь была самой искренней и бескорыстной. Мы оба были одиноки в огромном мире. Жестоком. Охваченным войной. Не понятном для нас мире взрослых. Вечно занятых своими проблемами, озабоченных, куда то спешащих. И как жаль, что нашли друг друга, чтобы потерять навсегда.
Не знаю, покупали мы что-нибудь, кроме соли и изредка маргарина (только для детей). За солью в магазин обычно посылали меня. Собственно и магазином его нельзя было назвать – крошечная лавочка в двух кварталах от имения. Толстый, добродушный лавочник при виде меня расплывался до ушей. Моего немецкого уже вполне хватало для степенной беседы и вручения нескольких пфеннигов лавочнику. Тот торжественно вручал мне кулечек соли, и я гордо нес его домой. Гордость меня и подвела. Русские пленные, работавшие в кузне барона, подарили мне свистульку, сделанную из гильзы от ракетницы. И вот, когда я, гордо свистя, шел с очередным кульком соли, местные мальчишки, постарше меня, свистульку отобрали. Соль я рассыпал. Без соли и свистульки, но зато с могучим ревом я помчался домой.
Поскольку мама была на работе, за дело взялась старшая дочь барона. Она утерла мне сопли, взяла за руку и повела по улице на поиски обидчиков. Не знаю, что ей руководило. То ли жаль стало малыша, то ли она посчитала, что ее подданному, а, следовательно и ей, нанесено оскорбление, то ли природная немецкая приверженность к порядку, а может все вместе взятое. Выглядело это, вероятно, очень забавно. Фрейлен ведя меня за руку, останавливалась и строго спрашивала у каждого прохожего, не видели они случайно моих обидчиков. Несмотря на рев, я, все-таки, заметил, что улица мгновенно опустела. Шутит молодая баронесса или нет, но с бароном никто не хотел связываться. В Ройче он был самым богатым и влиятельным человеком. По существу, хозяином городка. Опять же барон. Свистульку мне не вернули только по одной причине – местные пацаны попрятались кто куда. И с тех пор они ко мне на сто метров не приближались. М-да, баронское подданство имело свои преимущества.
