Похороны Л.Н. Толстого
Все с часу на час ждали смерти Толстого, и всем уже было ясно, что нет никаких надежд на его выздоровление... И все-таки, когда пришла эта смерть, стало как-то пусто и одиноко в мире. Страшно было произносить эти тогда еще непривычные слова: "покойный Толстой"... И страшно было подумать, что на веки веков сомкнулись эти правдивые уста и что ни одного толстовского слова мы больше не услышим никогда.
Удивительно, какую власть над человеческим сердцем имеет это роковое слово -- "никогда".
Оно прозвучало для нас где-то в степной глуши, на маленькой, никому не ведомой станции Астапово и оттуда разлетелось по всей России и по всему миру.
В комнатке начальника станции, на его кровати, под свистки паровозов и грохот поездных колес умирал одиноко великий старик. Знал, что умирает, и прощался с жизнью безропотно и любовно. И пока старая больная грудь боролась со смертью, весь мир, затаив дыхание, ждал и как бы прислушивался к этому свистящему, тяжелому дыханию больного. А когда таинство смерти свершилось, замелькали в первый раз эти непривычные, режущие ухо слова:
"Покойный Толстой".
Ничего удивительного и ненормального здесь не было. Дело самое простое: старик за 80 лет простудился и умер. Но как горько было привыкать к этой смерти и как тяжко было мириться с ней!
Вместе с тысячами других москвичей я тоже поехал в Ясную Поляну, чтобы поклониться гробу Толстого.
Была поздняя осень, стыли леса на первых морозах, и в воздухе перепархивал еще нерешительный первый снежок. От полустанка Козлова Засека вместе с народом мы шли пешком по обмерзлой колее, и все напоминало в этом толстовском уголке такое знакомое, всем близкое и родное прошлое Льва Николаевича. Вот здесь Толстой-юнкер скакал по осенним нолям за зайцами и выпускал борзых.
Это был еще мальчик, не чуявший своей силы. Толстой-франт, Толстой, но три раза в день менявший сорочку и не выносивший людей с дурным французским произношением. Но здесь же создавались потом и "Война и мир", и "Анна Каренина", и почти все, чем прославилось великое имя Толстого.
Все было здесь -- и жизнь, и слава, и счастье, и смерть. Вот на этом небольшом клочке земли, среди перелесков и полянок, в этом старом парке, в этой старой усадьбе. Все было здесь.
Как странно и тяжко звучало тогда это простенькое слово -- было... А теперь... А теперь, вероятно, в тех комнатах, где я когда-то бывал, стоит гроб и в гробу лежит старик...
В усадьбе весь сад и весь парк были переполнены людьми. Много курсисток, много студентов, много писателей и профессоров. И совсем мало крестьян...
Я бывал не раз в Ясной Поляне, и все мне было здесь знакомо. Вот "дерево бедных" со скамьей вокруг него. Здесь я когда-то ел гречневую кашу вместе с Толстым и инокиней Марией Николаевной. А вот двухэтажный, такой знакомый дом с внутренними лестницами, уютными, старинными лестницами, от которых пахнет семьей и тишиной жизни. Здесь тоже я когда-то бывал и говорил с тем, кто теперь лежит в гробу... Какой он теперь? Изменила ли его смерть, остались ли в знакомом лице следы страдания?
Чувство нежной грусти, размягчающей душу, охватило меня, когда я переступил порог толстовского гнезда. Как будто я пришел на кладбище, где под маленьким зеленым холмом лежал дорогой и незабвенный человек...
С похоронами опоздали на несколько часов. Кого-то ждали, беспрерывно приходили какие-то телеграммы, и все приехавшие -- несколько тысяч человек -- хотели непременно проститься с покойным. А это требовало времени. Гроб был поставлен в небольшой проходной комнате, и через эту комнату с благоговением, но без слов и без слез проходили тысячи людей. Слышно было только робкое шарканье бесчисленных ног и общий затаенный вздох тысяч людей...
Я пе узнал Льва Николаевича в гробу. Всем известный львиный нос его показался мне горбатым и острым. Реденькие седые волосы на темени, реденькая, тоже как будто не толстовская борода. Как изменяет смерть!
Я перекрестился, вздохнул, но не заплакал -- вероятно, потому, что никто не плакал.
-- Прощай, Лев Николаевич, придет пора -- увидимся...
У того места, где когда-то, лет восемь -- десять тому назад, Толстые-дети ("муравейные братья") зарыли знаменитую "зеленую палочку", была вырыта могила. Сюда, простившись с телом покойного, хлынул весь народ, и скоро парк переполнился людьми.
Ждали выноса. Порядок соблюдался благоговейный, толпа стояла, как в церкви. Но не видно было ни духовенства, ни полиции.
-- Будут ли речи?
-- Нет, не будут...
-- А крест на могилу поставят?
-- Кажется, нет.
Переговаривались шепотом.
А в парке, в самой глубине, ржали озябшие жандармские лошади. Их не видно было, они были спрятаны где-то далеко, "на всякий случай", но тонкое ржание лошадей трелью переливалось то там, то здесь, и казалось, что где-то близко стоит кавалерийский лагерь. Больше часу все ждали выноса, и наконец показалась печальная процессия с большим дубовым гробом впереди...
Все собравшиеся -- несколько тысяч человек -- безмолвно обнажили головы и безмолвно опустились на колени. Никто не руководил этой огромной толпой, никто ей ничего не подсказывал, но все действовали, как один. Была потребность стать на колени при виде гроба Толстого -- и стали. Была потребность запеть "вечную память" -- и запели.
Торжественно, молитвенно и как-то по-особенному задушевно и тепло звучали в парке эти слова: "Веч-на-я па-мять..."
Окончив напев, люди на минуту смолкали, и общий вздох проносился по этой толпе, не желающей вставать с колен... И потом опять, без руководства и без подсказа, толпа сама собой начинала снова:
-- Веч-ная па-мять... Веч-ная па-мять...
Кое-где уже видны были заплаканные лица, и многие плакали, не замечая, что они плачут. А большой, тяжелый, дубовый гроб все колебался над опущенными головами толпы и все шел ближе и ближе к могиле...
Вот и дошел... Вот и остановился над глубокой, свежей ямой... Толпа затаила дух и замолчала.
Теперь уже никто не пел "вечную память", и все смотрели на тех людей, которые поставили гроб на землю, подхлестнули под него веревки и тихо, на руках стали опускать в глубину.
Раздался сдержанный, точно сдавленный, истерический вскрик в толпе родных. Это Софья Андреевна. Вскрикнула и, точно извиняясь перед детьми, сквозь слезы скороговоркой сказала:
-- Не буду... не буду... не буду!
А люди, которые работали у могилы, уже опустили гроб, и уже слышно было, как часто и быстро стучала по крышке гроба мерзлая земля... И опять без команды, сам собой, запел хор в пять тысяч человек:
-- Веч-ная па-мять... Веч-ная па-мять...
Все было кончено, и в безмолвной толпе я заметил поднимавшихся с колен жандармских офицеров, которые на ходу крестились и спешили в глубину парка к своим командам...
Под руки повели дети домой убитую, придавленную Софью Андреевну... Какое скорбное, какое измученное лицо!..
А толпа все еще не хотела расходиться, все еще стояла без шапок. Теперь уже не было благоговейного шепота... Молитва окончилась, и все подходили поближе, чтобы взглянуть на свежий глинистый холмик...
А вдали в разных местах раздавалось чистое и звонкое ржание коней...
Свободное копирование
