Дня через два мы отправились с Семеном в Киев. Нужно сказать еще и то, что Семен Самсонович шел со мной в Киев без всякой котомки и без посоха. Ему было тогда лет около шестидесяти.
Первый день мы мало говорили между собой. У него, я заметил, в этот день была на душе какая-то тяжелая мысль. На второй день он совершенно стал другим, повеселел.
— Раб Божий, — начал первый Семен, — тебе теперь сколько лет.
— Четырнадцатый, — ответил я ему.
— Года идут, — начал говорить Семен Самсонович. — Жизнь со дня на день все сокращается и сокращается, и не увидим, как приблизится конец земной жизни, а там уже Суд Божий. Я как-то слышал от грамотных крестьян, они читали Святое Евангелие, где говорится, что праведники просветятся в Царстве Божием, как солнце. Ах, ягодка моя, ведь это только надо подумать о их славе, каково оно будет! Я бы здесь на земле готов землю грызть, червям себя отдать, рабочей лошадью быть, поганой собакой быть, лишь бы среди этих праведников быть. Люди как-то этого не понимают. Потом я слышал также, что грешники будут вечно мучиться в огне. Но это, как ни тяжело страдать в таковых муках, еще не есть последнее наказание. Самое большое наказание, это то, что Бог навсегда отвернется от грешников! — Семен заплакал. — Для меня муки не так страшны, страшно лишь то, что Бог лишит грешников Своей милости. Я как об этом подумаю, то мне становится очень страшно. Я готов просить Бога не только о всех христианах, но и о тех, которые не крещеные. Мне их всех становится очень жалко. Жалко мне евреев, татар, удавленников, самоубийц, жалко мне некрещеных младенцев, умерших всех мне жаль, даже и дьявола жаль. Вот, раб Божий, что я испытываю в сердце своем. Хорошо ли это или не хорошо, но у меня такое сердце.
Слова Семена переворачивали все мое существо. Мне становилось как-то легко и светло на душе, я минутами плакал. Сердце мое наполнялось какою-то дивною невыразимою радостью.
— Семен Самсонович, — спросил я его, — как мне жить, чтобы угодить Богу?
— Я думаю, вот ты теперь как живешь и если так проживешь всю свою жизнь, то спасешься, — ответил мне Семен.
— Ты знаешь, дедушка Семен, я от Бога ничего не желаю, даже и не желаю быть таким праведником, чтобы сиять подобно солнцу, но я желал бы всем своим существом любить Его так, чтобы больше меня Его никто не мог любить. Я бы хотел все, все забыть, забыть родителей, забыть дом, забыть весь мир, забыть и себя и превратиться в одну любовь к Нему. Пусть я и не наследую Царствия Божия, пусть я и никогда не увижу Христа на том свете, но я хотел бы быть не человеком, а одною к Нему любовью. Я, Семен Самсонович, как-то в лужках молился Богу, и от этой молитвы я чуть не умер. У меня забилось сердце, выступил пот, и я повалился на землю, и в это время я не был Собою, а был только одною дивною, как огонь, любовью. Вот такою бы любовью я желал быть. Вот и теперь я ничего не прошу у Бога, кроме лишь одной любви к Нему. Я хотел бы так любить Бога, чтобы в этой любви мне совершенно истаять, сгореть и быть вечною только одною любовью к Нему.
Семен Самсонович слушал меня. Наконец солнце стало уже закатываться, и день стал вечереть, и мы попросились у крестьянина, не помню какого села, переночевать. Крестьянин нас принял с ласкою, накормил нас, и мы под впечатлением дневного разговора долго не могли уснуть, наконец сон все-таки свое взял, мы уснули крепким сном.
Дедушка Семен встал рано, разбудил меня. Хозяин нас накормил молоком, яйцами, и мы опять пошли дальше. Семен опять вспомнил наш вчерашний разговор, стал продолжать его в том же самом духе:
— Вот, раб Божий Ягорий, ты вчера говорил о любви к Богу, да это мне было по сердцу; и что ж, если ты будешь просить у Бога такую любовь, Он ведь Всемогущ, может тебе и даровать ее. Ты только проси Бога. А было ли когда-нибудь тебе видение какое-нибудь?
— Нет, — ответил я ему.
— А ведь многим святым были видения, — сказал Семен.
— Дедушка! Мне ничего не надо, я очень хотел бы превратиться в одну любовь, чистую любовь к Богу. Меня больше всего к этой любви влечет то, что сам-то Бог, кажется, больше Себя любит свое творение. Когда я вдумаюсь, что сколько на небе звезд и на этих звездах тоже кто-нибудь да живет, а посмотрю на землю, все зеленеет, цветет, птички радуются, поют, кузнечики трескочут, ах! Да как же Его не любить! Вот почему я хотел бы весь превратиться в любовь к Богу.
— Да, дитя мое, любить Бога — надо отречься от себя. Говорят, что есть великие угодники Божии на Старом Афоне, вот бы там привел Бог хоть один раз побывать, а потом уже и умирать можно.
Я за эти слова сразу ухватился. Мне было очень интересно знать, где этот Афон находится, но спросить я его не мог, не мог потому, что я как-то еще не проник хорошенько в его слова. Я больше всего думал о любви к Богу. Мое детское сердце в это время от таких сладостных бесед все еще горело сильною любовью к Господу. Было около полудня. Семен был задумчив. Шли мы лесом. Семен взглянул на меня, вздохнул и сказал:
— Сойдем с дороги в сторону и немножечко присядем, я устал.
Свернули мы с ним с дороги и сели под дубом. — Ягорий, давай-ка помолимся Господу Богу, Он ведь Отец наш, — сказал Семен мне.
Семен молился стоя на ногах, а я стал на колени. Когда же Он запел своим старческим голосом «Отче наш» и пал на колени, тогда сразу загорелось мое сердце какою-то необыкновенною любовью, точно как первый раз было со мною в лужках, слезы заструились из моих очей, обильный пот выступил по мне, и я не мог удержаться от того, чтобы утаить от Семена такое состояние души моей. Чем дольше пел Семен, тем все более и более душа моя наполнялась пламенем неизреченной любви к Богу. Мне хотелось в это время сгореть и превратиться в это сладкое пламя любви к Богу; мне хотелось быть только одной любовью к своему Творцу. Когда же Семен кончил петь «Отче наш», я уже лежал на земле совершенно обессиленный и изнеможенный от того огня, который горел в душе моей. Через час мы встали и отправились дальше.
Шли мы молча, но на душе у нас было спокойно. Уже солнце стало закатываться, а до ближайшего села было еще далеко.
— Семен Самсонович, — спросил я, — ты вчера говорил о Старом Афоне, если что знаешь, скажи мне о нем.
— На Афоне живут одни святые, избранные рабы Христовы, — начал говорить Семен. — Из них некоторые видели там Матерь Божию, а другие до самой смерти своей видят Ее и беседуют с Нею. Так мне передавали те, кто был на этой святой горе. Вот бы тебе, моя ягодка, отправиться туда! Я думаю, что ты там будешь.
— У меня, дедушка, паспорт только на три месяца дан, и денег один только рубль имею, — ответил я.
— Ягодка моя, если угодно Богу, то Он все тебе даст, и ты будешь на Афоне. Ты помнишь, что тебе сказал о. Иосиф в Задонске? Он предрек тебе быть на Афоне. Афон — жребий Божией Матери. Ты будешь на Афоне и скоро будешь, так мое сердце говорит мне.
Я дальше не мог слушать его, я упал к его ногам и горячо стал просить его, чтобы он помолился о мне Царице Небесной. Семен, видя меня лежащим у его ног, заплакал как ребенок, и, поднимая меня, говорил:
— Я верю, что в нынешнем году будешь на Афоне, но оттуда вернешься опять в Россию.
Взошли мы в село, переночевали. Утром рано опять пошли дальше. Удивительное дело, чем идем дальше, тем я все более и более восхищаюсь творением Живого Бога.
Всякий человек, всякое животное, букашки, кузнечики, цветы, всякая травка так мне были близки, родны, что я даже целовал их, как своих родных братьев и сестер. Радостно мне было тогда! Как-то во время этого пути, Семен заболел. Мне было очень жаль его. Я достал ему молока, попросил крестьянина, чтобы для Семена была истоплена баня. Крестьянин послушал меня, дал нам баню, я ее сам натопил, воды наносил, нагрел ее и повел Семена в баню. В бане я его выкупал, попарил, как следует, и на следующий день Семен мой был здоров.
Так мы шли с ним в Киев. Каждый день мы в поле с ним молились Богу, каждый день мы беседовали о Боге, о Царстве Небесном. Легко было нам на душе. Мы чувствовали себя владыками, царями на земле. Вся природа как бы ликовала с нами. Я особенно хорошо чувствовал себя, когда приходилось идти нам по полям и лесам. Будили мою душу жаворонки, соловьи, дрозды, щеглы, журавли, вообще все птицы, животные, леса и травы, а ночью — звезды небесные. Так мы шли двадцать суток. На двадцать первом дне мы уже вступили в Киев. Здесь меня особенно поразило лаврское пение. Мне казалось, если бы дьявол хотя бы один раз заглянул в Успенский храм этой лавры, то он, услышав лаврское пение, наверно покаялся бы!
