А наш дом сгорел дотла. У Обольянинова уцелел только один флигель. Был у Петра Хрисанфовича малахитовый столик, отделанный бронзой, пожалованный ему императором Павлом; думали, что вместе с домом сгорел и столик; ничуть не бывало: проходит год, и сказывают Обольянинову, что где-то на Бутырках у одного мещанина есть столик, похожий на тот, который был у него. Он послал посмотреть; точно, тот самый, и он его потом выкупил.
Из числа остававшихся в Москве жительниц во время неприятеля я могу назвать двух, которых я знавала по имени: Загряжскую и Щепотьеву; обе они совершенно различно действовали во время неприятельского нахождения в Москве.
Загряжская, сказывали тогда, добыла себе какие-то большие ключи, подговорила кой-кого, встретила Бонапарта при его вступлении в столицу и поднесла ему эти ключи, которые она выдала за кремлевские. Жаль, что он не велел примерить: приходились ли они по замкам. Я думаю, сплутовала она и подсунула ему связку ключей от своих амбаров и погребов. Он ее наградил: подарил ей загородный дом князя Голицына -- село Кузминки.
Когда француз вышел из Москвы, она себе и в ус не дует -- живет в Кузминках. Возвратился Голицын; послал осмотреть туда свой дом; говорят ему: "Там, дескать, живет новая помещица Загряжская".
Расходился Голицын: "Что ты, батюшка, вздор городишь: какая это такая Загряжская, я ее знать не знаю, велите ей выезжать из моего дома, а то я ее по шеям выгнать велю".
Ей передают: "Извольте, мол, сударыня, выезжать, князь просит вас честью выехать, а то будет вам неприятность".
Что ж она? Говорит: "Я знать не хочу Голицына: Кузминки мои, мне их император Наполеон пожаловал..." И не поехала. Принужден был князь Сергей Михайлович послать за становым, и только тот втолковал ей, что Бонапарт не имел права дарить ей чужое имение. И так ее почти силой и выпроводили.
Щепотьева, напротив того, оставшись в Москве, можно сказать, дразнила Бонапарта. И как это она ничего не боялась? Она была генеральская дочь, девица -- пожилая и богатая, и все езжала цугом. Вот как услышит, что мы одержали какую-нибудь победу над неприятелем, и велит заложить свою карету, а сама разрядится елико возможно. Приедет куда-нибудь на площадь и махает платком из окна лакею, кричит: "Стой!" Народ сбежится смотреть, что такая за диковинка: барыня в цветах и перьях сидит в карете со спущенными стеклами и то к одному окну бросится и высунется, то к другому? А она кричит проходящим: "Эй, голубчик, поди-ка сюда; слышал ты, мы победу одержали? Да, победа, голубчик: разбили такого-то маршала". Потом высунется из другого окна и то же самое повторяет...
Накричится вдоволь и отправится дальше. Там опять где-нибудь на рынке или на площади закричит: "Стой!" И опять кричит проходящим: "Победа, голубчик, победа!" И так все утро и разъезжает по городу из конца в конец.
Как это она уцелела в Москве во время суматохи, Бог знает. Удивительно, что ее французы не пришибли и даже не обобрали.
Как ее звали -- не помню теперь; Анна Николаевна, кажется, но наверно не могу сказать; может статься, называю не так.
Вот какой рассказ ходил еще о Бонапарте.
Уверили-де его, что крест на Иване Великом из чистого золота. Разгорелись глаза у хищника. Говорит своим маршалам: "Я желаю, чтобы крест с колокольни был снят". Слово его было для всех законом, все трепетали пред ним.
Маршалы молчат, переглянулись меж собой: знают, что на колокольню слазить не безделка, а надо исполнить волю императора. Собрали самых отважных из своих солдат, отъявленных головорезов. Говорят им: что вот, что император приказал: кто желает исполнить волю его? Все отвечают: никто; кому охота шею себе сломить? Докладывают: "Никто не соглашается". Пожал плечами, покачал головой.
-- Хороша, -- говорит,-- у вас дисциплина! Вас не слушают солдаты... Мне все равно, употребите на это дело кого хотите, только чтобы крест был снят: вы слышали, что я этого хочу.
Что тут делать? -- французы не лезут. Выискался какой-то русский изменник, верно какой-нибудь пьянчуга. Согласился лезть, выпросил сто рублей: дешева, стало быть, ему его жизнь. Полез и преблагополучно крест выломал и спустил его. Пошли к императору; рассказали, как что было. Стали ковырять крест -- оказывается, железный, обит золоченою медью. Пришел сам Бонапарт, спрашивает: "Кто снимал крест?".
Показывают изменника. Тот под собою земли не слышит, думает: вот благополучие-то, император меня желал видеть, значит, я молодец.
"Заплатите ему, что следует", -- говорит император.
Отдали сто рублей.
Спрашивает император у него чрез переводчика: "Все ли ты получил, что нужно, и доволен ли?"
Тот отвечает: "Все, очень доволен".
Говорит Бонапарт переводчику: "Я буду говорить, а ты ему переводи".
И начал: "Если бы который из моих солдат полез на колокольню, я похвалил бы его, сказал бы ему, что он храбрец, и щедро наградил за такой подвиг. Но ты -- русский, ты сторговался за сто рублей подвергнуть свою жизнь опасности, стало, тебе жизнь не дорога; ты снял крест с своей церкви, чтоб отдать врагу, стало быть, ты изменник. Я изменников ненавижу и нахожу, что они не достойны жить; готовься умереть, тебя сейчас расстреляют".
И тут же тотчас молодца и расстреляли; и хорошо сделали: поделом вору и мука.
Когда Бонапарт вышел из Москвы, в Кремле осталось после него более 1000 фур, нагруженных всяким добром: так награбленное добро впрок и не пошло.
Конечно, во время пожара погибло в Москве много древностей и драгоценностей, но самое драгоценное, что было, все вывозили; Патриаршую ризницу и Оружейную палату, что ценят более чем в 25 миллионов, увозили в Нижний и в Вологду. Из московских монастырей и церквей увозили всяких сокровищ на 600 подводах.
Свободное копирование
