authors

1427
 

events

194062
Registration Forgot your password?
Memuarist » Members » mihailkonoval@yandex.ru » Из "Суматры" - 1

Из "Суматры" - 1

01.09.1966
Заринский (Заринск), Алтайский край, Россия

Из «Суматры»

 

Яростный и неподкупный авантюрист Кон, Чёрный, сблатовал нас с Фомой сходить вечером к ним и посмотреть, что за народ такой, чем живёт, познакомиться.  На всякий случай взяли кастеты, засунули по финке с наборной ручкой в сапоги, приоделись в ватники с нашитой изнутри жестянкой (прообраз бронежилета) и покендюхали.

Первым на разведку пошел Чёрный, он соврал, что его предок был наказным атаманом и большим специалистом по переговорам с турками и ляхами, поэтому наказал нам подождать с полчаса, он прикинет пятку к носу, подготовит почву и даст знак. В тишине, наполненной бесшумной жизнью вдруг послышался звук лопнувшей струны.

– Басовая, – сказал Фома.

Спустя некоторое время раздались выкрики множества мужских голосов на непонятном языке, звонком, словно кто-то бил стеклянную посуду, стеклянную, оловянную, деревянную, а затем словно кто-то разбил чугунный котёл, и всё стихло.

– Санскрит, – сказал Фома.

– Что санскрит? – спросил я его, полыхнув, словно угольком из костра своим глазом героя, осветив лицо Фомы, – что это значит?

– Праязык, санскрит – это праязык индоевропейских народов.

– Ты не путаешь? – не желая ударить в грязь ничем перед заносчивым Фомой, спросил я иронично. – А не идиш? Не иврит, например?

Но спора не получилось, с Фомой спорить, что вшей набираться, не получилось потому, что из кустов вывалился Чёрный, у которого одежда и так всегда в дырках, словно он по ночам бегал по кустам, а тут вообще была в лохмотья. Губы у него раздулись, как разваренные пельмени, покусанные до того пчёлами,  глаза превратились в щёлочки, что роднило его с парнями из соседней, алтайской деревни, а в правой руке, распухшей до синевы, намертво врос кастет. Он попытался его снять, дул на него, потом поплевал, но вместо полноценного плевка у него получился звук, словно он запрягал лошадь: тпррру.

Он протянул нам с Фомой руку, чтобы мы поплевали, но Фома с омерзением отвернулся, и плевать стал я.

Этого было недостаточно, кастет все глубже уходил в распухшие пальцы, казалось, что он на глазах врастал в руку, как врастает ствол дерева в кладбищенскую решетку.

– Так и ходи, – съязвил Фома, – скажешь, что родился с кастетом.

– Давай, – не обращая внимание на иронию приятеля, сказал он мне.

– А сам? Что сам не можешь?

– Я уже, – показал Чёрный глазами на мокрые штаны.

Я посмотрел по сторонам, не видит ли кто этого позора, заметил, что Фома незаметно исчез, ничего никому не сказав, что для него было характерно.

Он любил так – появиться неожиданно с всезнающим, глубокомысленным видом, помолчать или что-нибудь значительное сказать, а затем так же исчезнуть, показывая своим видом, что он совершенно независимый человек, и вообще, человек ли он? Он как бы представлял из себя в это время – печального демона, духа сомнений, летающего над грешной землёй.

Короче он исчез, а кастет, соответственно смочив мочевиной, мы благополучно сняли. Чёрный, положив правую руку на левую, прижав к сердцу, как носят ребёнка женщины (потом, спустя годы, так ему пришлось носить автомат), настороженно отдыхал, что-то соображая.

И мы пошли «тропой Хошимина», в полной темноте, полагаясь только на звериное чутьё Чёрного. Издалека доносились звуки, словно журчал ручей или творил молитву мусульманин, неясно, неясно чужому слуху, о чем.

Но через некоторое время послышались в этом бормотании отдельные слова, которые вскоре уже стали объединяться в отдельные предложения, а затем и в целые фразы.

Презрев запрет сверкающих зеркал,

я к вам пришел из глубины зеркальной,

где много лет, безмолвно и фатально

я издыхал, как будто отдыхал.

О, я для вас древней, чем бронтозавр,

с печальною улыбкой фантазёра,

меня вы называйте бронтозёром,

я отзовусь на кличку фантозавр.

Меня зовут Неразделимый Бог,

в моём боку отверстие, мне больно,

я улыбаюсь, зажимая бок,

божественною белою ладонью.

Понемногу стал виден маленький, гаснущий костерок и отдельные, освещённые им фрагменты тел, лица, высветленные снизу, кажется, состоящие из одних губ, щек и глаз, ушей, запутавшихся в черных волосах, руки, кисти рук, удлиненные, словно у пришельцев пальцы, босые ноги и лодыжки, все это, казалась, существовало по отдельности и шевелилось само по себе.

Меня убить не просто будет вам,

я в вас, во всех, заложен от рожденья.

Ведь я сказал, я только отраженье,

какой же смысл стрелять по зеркалам?

Голос смолк, части тел пришли в движение, ладони стали порхать, словно встревоженные птицы, сверкали угольки глаз, глаз оказалось много и создавалось впечатление, что кто-то пнул нечаянно в темноте пень со светлячками и они брызнули в разные стороны, как это бывает, когда идёшь ночью по тайге.

Мы с Чёрным подползли поближе, но, однохренственно – виднее не стало. Только тут мы заметили затаившегося Чику, который подглядывал за другим костерком, у которого собрались молодые яурейки, он болтали и тихонько посмеивались.

Было ясно видно одно: яуреи плотно сидели у костра, образуя концентрические круги вокруг Фомы, как и положено в такого рода ритуалах, а то, что это ритуал желтой мессы, сомнений у меня не было, мой дед Кузя, Кузьма Иваныч, еще не такие ритуалы видывал, когда был извозчиком в Барнауле и много чего об этом рассказывал.

Говорили они явно на праязыке между собой, санскрите,  хотя иногда прорывалось ептвоюмать, тухес, портомолето, впрочем, кто его знает, на самом деле, что достоверного в этом, мало ли кто кого не епт в исторической обратной перспективе.

После некоторой паузы, пока из рук в руки передавалась чаша, сделанная наподобие черепа Горгозы Медуны, а может, на самом деле это был и настоящий её череп, опять голос забормотал, причем с интонациями Фомы, Чёрный глянул на меня, при отраженном свете костра я видел его глаза, и я понял, что и он смекнул это. 

Схватили парня и зажали рот,

и вывернули руки, и покуда

сбегался, улюлюкая, народ,

всегда до зрелищ падкий, и покуда

искали гвозди, волокли пилу,

покуда где-то, спрятавшись в углу,

монеты пересчитывал иуда,

покуда, озверев от торжества,

под ним толпа гудела, напирая,

любовь росла, вздымалась, выпирала,

и приняла размеры божества.

А сам не бог, а человек из плоти,  

с губой, разбитой в кровь под бородой,

улыбку мучил, сильный, молодой.

Не смерть была страшна, был страшен плотник,

с размаху гвоздь вгоняющий в ладонь.

Фома читал наизусть текст притихшим яуреям, и только пощёлкивание в костре, словно работал счётчик Гейгера, выдавало напряжение у собравшихся.

– Оба-на! – прошептал Чика, отползая. – Уносим ноги.

– Чего так? – спросил я его.

– Не переношу всякую чертовщину, ну её в пэнь! – Чика стал полегоньку отползать.

– Да ты просто стихов не любишь, не понимаешь, потому что ты тупой, – сказал я ему, придерживая за ногу, чтобы он не уполз.

– Почему это я не понимаю? Почему это я не люблю?

– Да ты ни одного стишка наизусть не помнишь, не смог выучить, сколько нам не задавали.

– Да, бля, я выучивал, но сразу забывал, потом вспоминал, неожиданно, да не в том месте, например, в женской бане.

– Ты ходишь в женскую баню?

–Да, а что? Хожу. Что в этом удивительного? – спросил Чика. – Ой, вспомнил, вспомнил его стих, он мне написал на день рождения в открытке.

Чика закатил глаза и велеречиво произнес:

Храни нас бьющих путь по бездорожью

дыханье облекающих в слова

храни нас бог навеки от безбожья

неверие храни от божества

вдохни нам жар в заснеженные очи

храни нас снег от жаркого огня

храни нас день от затемненья ночи

храни нас ночь от ослепленья дня

храни нас свет, храни нас свет от тени

храни нас тень от полной чистоты

храни азарт от пустоты и лени

храни нас лень от праздной суеты. 

 

Загрустил вдруг Чика и отполз в кусты, в темноту.

У костра произошло лёгкое замешательство, по кругу пошел гулять ковшик, который обычно используют в бане, чтобы плеснуть воды на раскалённые камни, часто, зачерпнув воды, отхлебываешь жадно пару глотков, чтобы унять внутренний жар, а затем уже используешь его по назначению. Тут же ковшик служил круговой чашей, все по очереди, начиная с Фомы, стали отхлёбывать по глотку по кругу, пройдя один круг, ковшик возвращался обратно к Фоме, тот отпивал, скосоеблившись, и передавал на следующий круг. До меня с Чёрным донесся запах одеколона, но марка его мне была неведома, и я предположил вслух, что одеколон французский, на что Чёрный возразил, что вряд ли, скорей всего, нашкуляли пузырьков, слили в один тазик и теперь запузыривают, ё-моё, дальше некуда, вот и шмонит на всю округу.

Дальше сидеть в темноте не было смысла, и мы оба-два свалили оттуда, пока не были обнаружены и не получили ещё, как говорится, по первое число, неясно почему по первое, а не по второе или третье, но мы ночными змеями уползли из Уляхиного лога и вышли к людям, к свету и цивилизации местного значения. В её обличии снова оказался Чика, мерзейший из нашего ближнего круга тип, но терпеть его всё-таки приходилось всем, потому как он занимал свое прочное, законное место, нишу в экологическом балансе нашей стаи.

Обозначить, что именно значил Чика для всех нас было трудно, но если попытаться, то можно нарисовать абрис следующего содержания: всё, что было связано в окружающем мире с взаимоотношением полов, размножением, особенно человеческих особей,  все это напрямую касалось Чики, все это он замечал, фиксировал, объяснял, пропагандировал, размышлял над этим и стремился всегда к этому. Кто-то родился с музыкальным слухом, становился гармонистом, а то и в перспективе в переходах играл на гитаре за деньги, кто-то, как Фома, мог говорить стихами, как только родился и у него пошли первые слова, причём, такие слова, что он и сам не понимал их смысла и значения, единственно, что он понимал, что сии слова что-то значат, и не просто значат, а значат многое и пришли к нему не просто так, а с определенной трансцендентной или трансцендентальной целью, трудно не перепутать эти определения, но примерно так, и он внимательно относился к тому, что ему было сказано этими словами, иначе как же? А вот Чика родился с совсем иным даром, причем ярко выраженным, не менее чем у Фомы, может, поэтому они как-то тянулись друг другу и понимали друг друга. Часто их можно было заметить гуляющими вместе, причём Чика говорил про одно, а Фома про другое, а в результате оказывалось, что они говорят про одно и тоже, но только сокровенное....

... Вот идут Фома с Чикой, а по обочине сопровождает их пёс Миха,  бредут они  в своих кирзовых сапогах из-за непролазной осенней грязи, а мостки, деревянные мостовые появятся только весной, когда будет половодье, когда растаявший снег превратится в огромные лужи, лывы, и добраться до магазина, школы, работы станет невозможно, все будут ходить по ним, быстро и грубо сколоченным, затем к лету плахи и горбыль разберут на хозяйственные нужды жители. А по осени же все улицы представляли из себя перепаханное пьяным пахарем поле.

Вот бредёт Фома, Чика матерится, Миха лает на трещащих сорок, а он бредёт  и читает Чике стишок, стараясь не застрять в колдобине и не потерять сапоги, читает текст, который имеет отдалённое, на первый взгляд, отношение к происходящему.

08.01.2023 в 20:46

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Legal information
Terms of Advertising
We are in socials: