Собственно, есть было нечего. Но всем раненым в госпиталях давали настой из хвои (это витамины и борьба с цингой). Но как было бороться с ранами и болезнями, если у всех был голодный понос? Умирали страшным образом. Подкормить раненых было нечем и в Ленинграде. В то время госпиталь был просто перевалочным пунктом: с фронта в госпиталь, а потом — во двор. Во дворе складывали штабелями трупы.
Одна сцена никогда не изгладится из моей памяти. Я пошла в очередь за хлебом, отоварить карточки. У меня было увольнение на двое суток.
Булочная у нас была почти на углу переулка — кажется, не Саперного, а Гродненского. Раньше она была овощным магазином. Ребенком я любила стоять у витрин, потому что там работал человек,умевший вырезать из овощей забавные фигурки.
Целые сценки из овощных фигурок устраивали тогда на витрине.
Я встала в очередь. В булочной, не на морозе. Продавщица взвешивала хлеб… Если бы вы знали, как следила за этим вся очередь — вес, как в аптеке.
На подоконнике сидел паренек — я думаю, подросток-ремесленник. Особенно тяжело переживали голод вот такие мальчишки пятнадцати-шестнадцати лет и мужчины цветущего возраста. Он был весь синий, с какими-то подтеками — очень страшный. И когда мимо него шла старуха со своим куском хлеба, он вдруг бросился на нее, вырвал у нее хлеб из рук и повалился на пол, потому что его стали бить. Очередь била его, а он в это время запихивал этот несчастный кусок хлеба себе в пасть. И когда его бросили бить, оказалось, что он уже мертв.
Ну что ж сказать: блокада — это было [нрзб], все это было…
До конца ноября еще работал водопровод; в декабре уже почти во всех домах воды не стало, но в нашей квартире (не знаю, может быть, потому, что мы жили хоть и на высоком, но все же на первом этаже) вода тихонько капала из крана на кухне. Мы кран не закрывали, ставили в раковину ведерко на ночь. За ночь накапывало литров шесть-восемь. Так мы набрали ванну. Это все же помогло нам. В конце ноября мы даже как-то умудрились помыться.
Папа и мой одноклассник Сеня Шифман разрубили кухонный стол; истопили плиту, нагрели два ведра воды. Но это было в последний раз, — потом эта роскошь стала недоступна. Следующий раз мылись мы уже в эвакуации в г. Ирбите — через пять месяцев. — На троих двух ведер воды было мало, — что уж это было за мытье! Но это все же лучше, чем ничего, и мы были почти счастливы.
В середине декабря кран окончательно иссяк — даже не капал. Воду брать стало негде. Искали где-нибудь, где прорвется водопровод, растапливали снег… Но где было его взять? На улицах, даже там, где он казался почище, он все равно был очень грязный…
К этому времени в квартире уже никого не осталось — только папа и мама. Раз в десять дней на два-три дня приходила из госпиталя я.
В окне нашей кухни (у нас были очень широкие подоконники) был сделан большой ящик для продуктов, ведь погреба не было, а о холодильниках мы тогда даже и мечтать не могли. Папа снял верхнюю крышку (мы ее сожгли); в этот ящик наметало снег, и папа собирал и топил его, а потом кипятил в самоварчике на четыре стакана. Этот самовар мы кипятили, сжигая книги.
Но как же много снега надо, чтобы натопить из него совсем немного воды! И все же это был снег не с улицы — не такой грязный.
Большие трудности возникли из-за уборной. Всю мочу мы сливали в унитаз — не знаю, куда она девалась, но до самого нашего с матерью отъезда мы использовали уборную именно таким образом. А остальное? Ели мы весьма мало, но все же от хлеба ленинградского что-то из нас выходило…
Да… Что же было делать?
Мы ведь были культурная семья, и у нас была хорошая, а главное — большая библиотека; были книги и у сестры с зятем. И вот все мы это самое «остальное» совершали на бумагу, все аккуратно заворачивали и сжигали; в уборной так и остались три ведра с этими черными остатками и пеплом. Сжигали мы все очень тщательно и осторожно; на это непременно требовалось много бумаги, и делалось это в металлическом ведре. В декабре уже были часты и очень страшны пожары…
Пожгли все книги, стоявшие на лестнице: приложения к «Ниве» — русские и западноевропейские авторы… Подумать только — на что ушла вся эта библиотека, которую папа так хотел переплести…
Из всех книг папа пожалел лишь мои премиальные (и в школе, и в этнографическом музее почти за каждый учебный год я получала по хорошей книге с надписью и печатью).
На наше счастье, в самом начале войны, когда вдруг начинали иногда что-то распродавать без карточек, кому-то из нас удалось купить на улице у магазина большую упаковку спичечных коробок, — не помню, сколько. Это нас просто спасло: спички были нужны и на коптилки для света, и на самоварчик и, особенно, на сжигание в уборной. Этих спичек нам хватило до отъезда, часть их мы даже оставили сестрам и тете Лиде.
Когда перестала течь вода из водопровода, перестали работать уборные. Там, где я осталась теперь работать в госпитале, мы возили на себе из Невы воду в больших котлах на санках — для питья и на суп. Суп варили из жмыхов (после того, как отжимали растительное масло, оставался жмых, в Ленинграде его называли почему-то «дурандой», — из него и варили похлебку). Раньше жмых давали скоту…
