В последние дни января, в те дни, когда солнце особенно радостно играет снежным покровом Невы после декабрьской туманной полутьмы, мгновением по дороге от дома предварительного заключения мелькнула передо мною уличная суета, и карета остановилась у ворот одиночной тюрьмы. Между двумя конвойными я вышел на улицу.
-- Обожди, -- сказал старший.
-- Не обожди, а обождите!
-- Все равно.
-- Вовсе не все равно. Вы унтер-офицер, а не знаете своих обязанностей. Я сейчас буду жаловаться начальнику тюрьмы.
Я постепенно возвышал голос. Прохожие начали останавливаться. Нахал конвоир поспешил переменить тон.
-- Потрудитесь обождать!
Не помню уже, из-за чего пришлось ждать. Затем мы вошли в ворота, прошли небольшой двор и поднялись по широкой лестнице с мраморной доской.
В конторе один угол отгорожен деревянной решеткой; на скамейках в этом углу ожидало приемки человек пятнадцать уголовных. Преобладали крестьянские лица и деревенские костюмы. До сих пор приезд и отъезд из тюрьмы сопровождались для меня полной таинственностью и некоторой торжественностью. Попав теперь в кучку людей, я с интересом осматривал и своих соседей и длинный ряд канцеляристов, занятых в той же комнате. Было почти приятно почувствовать себя на минуту не драгоценной жар-птицей, которую прячут от людских взоров. Неприятно -- напротив того, унизительно -- почувствовалось при виде деревянной решетки: точно загородка для скота! К тому же у решетки не было ни часового, ни специально приставленного надзирателя, -- опять будто проявление пренебрежения к арестованным.
-- Вы на сколько осуждены? -- спросил я молодого рабочего, сидевшего рядом на лавке.
-- Пустяки. А вы? -- На три года.
Арестантам, которые начали прислушиваться к нашему разговору, стало, по-видимому, неловко. В голосе рабочего послышалась особенная нотка участия, когда на повторенный вопрос о сроке он ответил:
-- Стыдно и сказать... Три года! Тут попадешь на три месяца, и то не знаешь, останешься ли жив.
-- Эй, отойди там, -- раздался окрик начальства из дальнего конца комнаты. Арестанты отхлынули. Несмотря на неприятность окрика, я все-таки с удовольствием отметил для себя, что строгое начальство предпочло не обращаться непосредственно ко мне: очевидно, побаиваются. Через минуту молодой рабочий, оказавшийся позолотчиком, опять приблизился.
-- Может быть, будет манифест, -- пытался он утешить меня.
-- Манифесты к нам не применяются.
-- А мне скинули прошлый раз. Я читал, что и вашим тоже полагается...
-- А вы уже были здесь? Знаете порядки?
-- Был два раза. Только три месяца как вышел отсюда.
-- Почему же так скоро опять?
-- Характер такой, -- произнес он с глубоким сокрушением и с таким оттенком в тоне, будто характер -- внешний придаток личности. Он продолжал: -- Я раньше числился солдатским сыном, а теперь приписался в мещане и потому сказал, что сужусь в первый раз.
-- А если общество {Если сельское или мещанское общество не принимало арестанта после тюрьмы, то его высылали в Сибирь.} потом не примет?
-- Родные похлопочут. Да ведь и в мещанском обществе считается, что я судился в первый раз. Не хотите ли курить? Здесь потихоньку смолят.
Новый окрик, и позолотчик снова отошел. Чиновник начал вызывать арестантов.
-- Ты за что осужден? -- обратился он к одному.
-- Лом украл. -- Все засмеялись.
-- Что же тебя, нечистая сила толкала к воровству?
Арестант молчит. Вызывают очень худощавого, болезненного, бедно одетого старика.
-- Сколько лет?
-- Семьдесят восемь.
-- На кладбище пора, а ты в тюрьму угодил.
-- Я в молодых-то летах был сельским писарем.
-- Волостным писарем? -- переспрашивает чиновник, готовый проникнуться почтением.
-- Сельским, -- подчеркивает старик. Готовность канцеляриста испаряется, он обращается к следующему:
-- А ты почему босиком? Ноги болят?
-- Из участка в казенных сапогах привезли.
-- Ну?
-- Меня сдали, а сапоги увезли назад. Дошла очередь до меня.
-- Вы чем занимались до ареста?
-- Был земским статистиком.
-- Статистом? В казенном или частном театре?
-- Ни в том, ни в другом. Я служил в земской управе.
Чиновник недоумевает и пишет: "служащий в управе".
-- Называйте, пожалуйста, только более ценные вещи, о пропаже которых можно пожалеть, -- продолжал чиновник и обратился к своему соседу: -- Если таких арестантов приведут разом человек пять, то на опись их вещей пойдет целый день.
Свободное копирование
