Мама собрала немного продуктов, насушила сухарей, разузнала у таких же матерей, как там разыскать нужную воинскую часть, и в ближайшую субботу мы отправились в путь, погрузив поклажу на детские санки.
Шуя – старинный и знаменитый город, который давно пришёл в упадок и превратился в мелкий районный центр Ивановской области. В своё время здесь командовали всем краем князья Шуйские, а об Иванове и понятия не было. Нам предстояло пройти 30 километров, Что это такое мы не представляли. Оделись потеплее и повезли саночки за собой. Начало пути было знакомым, а дальше – по географии: сразу с нашей улицы сворачиваем на Лежневскую, через 4 квартала налево и по Кохомской 12 км до Кохмы, а там оставшиеся 18 км – до Шуи.
Позади осталась знакомая часть Кохомского шоссе, но и после мы ещё долго шли среди частных домишек. Когда совсем вышли за город, с непривычки почувствовали усталость. Санки не хотели ехать там, где ветер сдул снег, обувь оказалась не совсем впору. Тут с нами поравнялись сани. Лошадкой правила пожилая женщина крестьянского вида. Мама заговорила с ней, и за подходящую плату нас согласились довезти до Кохмы. Сани плавно покачивались, то поднимаясь, то опускаясь. Вскоре это волнообразное движение перестало казаться забавным, и я почувствовал некоторую тошноту. Уже лучше было бы слезть и идти рядом, но неудобно, хозяйка начнёт расспрашивать... А она была довольна, что в скучной дороге появился собеседник, говорила о том и о сём, о жизни, войне и всё так спокойно, сыто. Наконец, речь дошла и до еврейского вопроса.
– Да всё это виноваты евреи, нахватали денег, а вот на войну ни один не идёт.
Мы сидели, потупив глаза. Мама пыталась что-то вежливо возразить, но женщина подозрительно так на неё посмотрела. Конечно, и мама тоже с удовольствием слезла бы с этой осточертевшей повозки, и мы бы снова дружно зашагали с ней рядом, но это вечное «неудобно», не обидеть бы человека. Наконец-то заскользили мимо домишки Кохмы, и эта подмога, а скорее пытка – прекратилась. «Отдохнувшие» и наученные мы бодро двинулись в дальнейший путь.
Дорога тянулась бесконечно. Она то поднималась на взгорки, где ветер почистил остатки асфальта, и санки упирались, прилипая к месту, то мы спускались в низины и сугробы снега мешали каждому шагу. Становилось жарко, хоть снимай пальто. Но на вершине очередного подъёма пронизывал ветер, и нашей одежды не хватало для защиты. Хорошо ещё, что в этот день не было сильного мороза.
Мы поняли, что такое «дорога». Это не переход по улицам города. На всём пути некуда спрятаться, чтобы придти в себя. Вдоль дороги только рощицы низкорослых съёжившихся берёз. Остановишься – замерзаешь. И ни души, никто не поможет, если что случится.
Но мы шли к Лёне, и он становился всё ближе.
Наконец, с очередной горки увидели вдали высоченную Шуйскую колокольню. Мы вошли в населённую местность. Спрашивая о лагерях новобранцев, мы продвигались по городским улицам среди обшарпанных двухэтажных зданий. Редкие прохожие в ответ махали рукой в определенную сторону и торопливо скрывались.
В конце концов, добрались до военного городка, но часовой сказал, что новобранцы находятся дальше на краю города. Мы двинулись мимо Екатерининских казарм из красного кирпича, где размещалась настоящая армия, и вышли на улицу, по одной стороне которой стояли деревенского вида домишки, а другая была отгорожена рядами колючей проволоки.
У мамы был адрес места, где можно остановиться и переночевать. Тётя Даша, хозяйка такого постоялого двора, встретила нас спокойно. Указала угол на полу и место, куда поставить мешок с продуктами и запиской – «для солдатика».
Мы поспешили на улицу. По рассказам, там за колючей оградой и находился лагерь новобранцев. Несколько женщин стояли, держась за проволоку, пытаясь в наступавших сумерках что-нибудь разглядеть. Можно было разобрать вдали низкие длинные бараки, но никого возле них не было. Некого спросить, негде ничего узнать. Вдруг раздались голоса:
– Вон их ведут!
По дороге быстрым шагом двигалась серая колонна закопчённых безликих людей в одинаковой бесформенной одежде. Мы напряжённо вглядывались в эти силуэты, надеясь и боясь узнать среди них ... и вдруг кто-то махнул рукой. Строй быстро заворачивал внутрь запретной территории. Мама нагнала командира.
– Разрешите моему сыну подойти, мы пришли к нему из Иванова...
Командир что-то неразборчиво произнёс. Мы поняли: «Ждите!»
И вот – Лёня с нами. В тёплой комнате. Мама достаёт съестное. Он глотает пирожки, накручивает чистые сухие портянки... Я боюсь до него дотронуться... Этот худой, спешащий человек так мало похож на моего брата. Командир отпустил Лёню на один час. Мама торопится передать ему нитки, главное – не забыть отдать ложку. Лёня писал, что у него украли ложку, а без неё не зачерпнёшь из выдолбленного в столе углубления свою долю каши, причём надо было иметь ложку побольше – второй раз не доберёшься. Лёня торопится, глотает, успевает в ответ на «как вас кормят?» рассказать, что иногда им везёт, и на занятиях на бывшем картофельном поле они успевают находить картофелины.
– Где же вы их варите? – спрашивает мама.
– Ну, у костра удаётся побыть не часто, да и печь долго.
Я исподволь присматриваюсь к брату. И голос у него другой. Шея замотана грязной тряпицей – фурункулы. В баню ведут редко. Мыла нет. Спешим разложить в мешок сухари и другие припасы и деньги, на которые можно будет через тётю Дашу что-то купить. Мама сумела скопить целых 300 рублей. За буханку хлеба брали 240.
И Лёня ушёл. Он уже не был просто сыном моей мамы и моим братом. Он принадлежал какой-то силе, безжалостной и жестокой. Она зачем-то гнула, ломала и мучила его.
По случаю 7-го ноября в части, естественно, праздновали. Опрашивали, кто что умеет. Лёня в школе всегда выступал, читал Маяковского. Вызвался и здесь. Стихи «О советском паспорте» он, как всегда, прочитал с блеском. Растроганный политрук похвалил Лёню: «Как же ты так хорошо понимаешь Маяковского, а допустил, что отец стал врагом народа?» Окружавшие их деревенские парни насторожились. Мало было непривычного звучания его фамилии в той среде голодных и обозлённых.
Из письма от 9 ноября 1942-го:
«Дорогая мамочка! Если бы тебе рассказать о моём настроении, ты бы изумилась и расстроилась. Только сознание близкого конца, сознание, что считанные дни остались мне в этом положении (ведь 12 дней остаётся до 3-х месяцев), придаёт мне силы переносить настоящее...»
А ведь этот человек вынес 6-месячную одиночку НКВД и побег на фронт.
Мы ещё несколько раз ходили в Шую. Обычно пешком. Как-то раз на выходе из Иванова заметили грузовик, в который загружались люди, в основном женщины в тёплых тулупах. Нас посадили до Шуи. Это было здорово – раньше приедем, будет больше времени побыть с Лёней. За городом шофёр остановил машину, подошёл сзади и предложил платить. Мы услышали, что собирают по 30 руб. с человека. Это было намного больше, чем мы ожидали. Мама дала 30 руб. из денег, приготовленных для Лёни. Шофёру за бортом машины не очень было видно, а может, он нарочно на мальчика не обратил внимания. Но тут одна из баб-мешочниц закричала:
– А вон эта едет с мальчишкой, а не платит!
Пришлось маме отделить от собранных Лёне ещё 30 рублей. Зачем полезли на эту машину! Когда пришли к лагерю, оказалось, что из-за проволоки никого уже не выпускают: построили внутри дом для встреч.
Мы зашли в большой барак. Повсюду группами сидели и стояли люди. Шум многих голосов иногда покрывался резкими возгласами, выкриками фамилий и команд. Сидя на табуретах и на полу, матери, развязав свои мешки, кормили детей-солдат. Пришёл Лёня. Так ждали встречи, но вокруг люди… Углы заняты, пристроились посредине. Мама открыла сумку и достала пирожки, которые накануне до ночи пекла. Лёня взял один и сразу отправил в рот. Мы не отводили от него глаз, ожидая восторга. Но что это! Лёня сморщился, скорчился, закачался и рухнул на пол. Да, мой гордый брат, которому вроде легче было умереть, чем показать кому-то свою боль, катался по грязному заплёванному полу барака у ног слегка раздвинувшихся людей. Мы в полной растерянности застыли над ним.
– Нельзя им сразу много есть, – сказала одна из женщин.
Наши скудные пайки по карточкам (целые полотнища их, разграфленные на отдельные талоны, к концу месяца так и оставались «не отоваренными») не позволяли что-то скопить. Из 300 грамм хлеба тоже сухарей не насушишь. Всё, что приносили Лёне, мама добывала своей кровью. В неожиданно самом прямом смысле этих слов.
Из писем уже с фронта, 10 сентября 1943:
«...мне присвоили звание сержанта, командую отделением автоматчиков. Чувствую себя замечательно... Фрицев гоним во всю. В деревнях они понавесили своих паучьих свастик, портретов своего фюрера. Проходя, мы сшибаем их вывески, чтобы не поганили нашей земли».
В трудной и короткой жизни брата, включая тюрьму, госпиталь и фронт, не было тяжелей периода, чем "курс молодого бойца" в Шуйских лагерях.
