Сто суток войны - 46

Петляя по улицам Чаус, мы потеряли шедший за нами «пикап» и на своем грузовике первыми добрались до штабной рощицы. Грузовик пришлось остановить на опушке — дальше не пустили. Встретив какого-то полковника, я рассказал ему, что я корреспондент «Известий», что мы видели немецкие танки, идущие от Могилева к Чаусам, и что необходимо об этом как можно скорее доложить. Он сказал, что командный пункт в пятистах метрах отсюда, в глубине рощи, и мы вместе побежали туда.

Я прибежал на командный пункт, задыхаясь от быстрого бега. В кустарнике на скамеечках у стола сидели генерал-лейтенант, еще один генерал — авиационный — и несколько командиров. Как мне потом сказали, этот генерал-лейтенант не то в тот день, не то накануне принял командование армией от ее прежнего, раненого командующего.

Я доложил, что видел танки. Очевидно, то, что я так запыхался, не внушало ко мне доверия. Меня слушали несколько иронически. Хотя кругом чувствовалась некоторая нервозность, но все-таки здесь не представляли себе всего, что происходит. Я настаивал на своем и, развернув карту, показал, где мы видели танки. Тогда генерал-лейтенант спросил меня:

— Сколько танков?

Я сказал, что своими глазами видел восемь, но что на самом деле, судя по стрельбе и по тому, что говорило население, их гораздо больше.

— А у страха глаза не велики? — спросил меня генерал-лейтенант и стал выяснять все-таки, что я видел — танки или танкетки. Кто-то из окружающих его сказал, что это не могут быть танки, что это могут быть только танкетки.

В этом сомнении была все та же упорная концепция тех дней — неверие в то, что немцы прорвались, и желание считать все это парашютными десантами. Я настаивал на том, что это средние танки и что я в этом твердо уверен, потому что два дня назад под Могилевом разглядывал их во всех подробностях. Меня отпустили и начали принимать меры. В чем они выражались, я так и не знаю. Последующие события показали, что либо никаких серьезных мер так и не было принято, либо под руками не было средств для того, чтобы принять такие меры.

Со стороны Чаус стало слышно, как там начали стрелять наши пушки. Пока я шел назад по роще к опушке, кругом все уже закопошилось. Кто-то что-то кричал о бутылках с зажигательной смесью, о комендантской роте и еще что-то в том же духе. Выйдя на опушку, я не нашел там ни грузовика, ни капитана, но зато, к своей большой радости, увидел «пикап» и своих товарищей. Стали решать, что делать дальше. С одной стороны, вроде бы нам надо было немедленно возвращаться в редакцию, ехать на Кричев, Рославль, а оттуда — на Смоленск, но, с другой стороны, в сложившейся обстановке это бы походило на бегство, и мы решили зайти к начальству.

Через десять минут здесь же в роще, в политотделе, нас встретил высокий бригадный комиссар с орденом Красного Знамени на груди, который внимательно выслушал нас, посоветовал перекусить перед дорогой и ехать в редакцию не прямо через Кричев, а по дороге на Чериков; по ней еще с утра начал перебираться второй эшелон штаба армии. Он сказал нам, что мы, очевидно, еще нагоним этот второй эшелон в дороге.

Из того, что второй эшелон штаба эвакуировался еще с утра, я понял, что здесь уже имели сведения о переправе немцев через Днепр и, очевидно, только не представляли себе реальной быстроты их движения. Та беспечность, с которой мы столкнулись в Чаусах, показалась мне теперь еще более удивительной, чем поначалу.

В политотделе мы встретили кинооператора и его помощника, приехавших сюда, в 13-ю армию, вчера из штаба фронта. Они под секретом сообщили нам, что еще позавчера штаб и политуправление фронта, а стало быть, и редакция «Красноармейской правды», выехали из Смоленска под Вязьму, на станцию Касня.

Мы еще не представляли себе всего, что с этим было связано, но это известие было для нас тяжелым ударом. Такой скачок штаба фронта из Смоленска в Вязьму — целых двести километров! Вязьма в нашем представлении тех дней — это была уже почти Москва, и мы совершенно не понимали, что, как и почему. Но стало очень скверно на душе от самого факта, что штаб фронта переместился из-под Смоленска под Вязьму.

Мы стали наскоро закусывать тут же рядом, у палатки политотдела, как вдруг обнаружилось, что Боровков, переезжая в роще с одного места на другое и перекладывая в предыдущем месте вещи в «пикапе», повесил винтовку на сучок и там ее и оставил. Мне пришлось пойти вместе с ним за этой винтовкой, чтобы его одного кто-нибудь не задержал.

Вернувшись, я застал такую сцену: перед бригадным комиссаром в палатке стоял низенький толстеющий человек в форме полкового комиссара. Бригадный, не повышая голоса, спокойно и жестоко говорил ему:

— В другое время вас бы просто следовало расстрелять, но сейчас мне не до этого. Но разговаривать с вами я не хочу. Сначала найдите вашу дивизию, от которой вы бежали.

— Я не бежал, — лепетал полковой.

— Нет, бежали! Покажите мне, где ваша дивизия. А пока ее нет, вы не комиссар дивизии. А в следующий раз, если я увижу вас без вашей дивизии, — я вас расстреляю. Вы должны кровью загладить свою вину перед родиной!

Полковой вытянулся и стал говорить какие-то слова о том, что он загладит, что он понимает, что родина… и все это заплетающимся языком. Бригадный брезгливо сказал ему:

— Идите.

Кажется, это был комиссар 55-й дивизии, той самой, отступление которой с берега Днепра под воздействием одной только ожесточенной бомбежки было одной из главных причин успешного прорыва немцев. Уходя, этот человек уже немножко окрепшим напоследок голосом, видимо, поняв, что он избавился от непосредственной опасности, сказал, что он найдет, что он оправдает, что он умрет, но сделает, и так далее. Когда он ушел, бригадный повернулся к нам и спросил:

— А вы все еще здесь?

Мы сказали ему, что сейчас уезжаем. Боровков уже крутил заводную ручку, кто-то из нас уже полез в кузов, кто-то открыл дверцу кабины — и вдруг в роще, совсем близко, одна за другой стали рваться мины. Это было совершенно неожиданно, потому что весь предыдущий час были успокоительные сведения, что немецкие танки задержаны у реки, что им не удалось переправиться через мост в Чаусы и что они стали обходить реку далеко влево и вправо, очевидно, в поисках бродов. Последние полчаса даже не слышалось стрельбы, и паника понемногу начала стихать. И вдруг эти разрывы.

Мы легли на землю. Рощица была небольшая и редкая — кусты да деревца. Ни одного окопа, ни одной щели. И вот по этой рощице в течение пятнадцати минут беспрерывно били минометы, как потом нам сказали, установленные немцами на танках, и орудия. Люди лежали, упав плашмя на землю, прижимаясь головами к тонким стволам деревьев, как будто они могли от чего-то защитить.

Потом обстрел прекратился. Роща зашевелилась. Ломая сучья, из-под деревьев выезжали машины. Наш «пикап» был уже заведен. Мотор так и работал с тех пор, как Боровков вместе с нами бросился на землю. Мы сели в «пикап» и выехали по лесной тропке на дорогу, шедшую к Черикову. Дорога сначала шла вдоль рощи, и едва мы вывернулись на опушку, как на повороте за «пикап» ухватился какой-то человек и стал вприпрыжку бежать за нами, держась за борт «пикапа». У него было ошалелое, перепуганное лицо, настолько искаженное страхом, что я с трудом узнал в нем того самого полкового, который только что давал разные клятвы начальнику политотдела. Он кричал, чтобы мы его взяли, что ему не на чем ехать, что он должен ехать, что ему приказали что-то передать во второй эшелон. Не знаю, чем бы это кончилось, но он вдруг заметил, что какая-то «эмочка» перегоняет нас, отцепился от «пикапа» и вскочил на ее подножку. Так и не знаю, что с ним было дальше.

Стрельба не возобновлялась. Мы поехали по опушке, потом вдоль реки к какому-то мосту.

Это был не тот мост, через который мы переправились, подъезжая к Чаусам, а другой — с другой стороны города и, кажется, через другую реку.

Мы ехали по верху спускавшихся к реке холмов. От дороги до реки было метров четыреста. Ехали совершенно спокойно, и нам начинало казаться, что все это еще утрясется. Вдруг Трошкин толкнул меня в бок:

— Смотри.

Я, наверно, никогда не забуду этой картины. Прямо под нами, между нами и рекой, по отлогим скатам длинного холма, по гребню которого мы ехали, снизу вверх, перпендикулярно к нам, похожие на игрушечные, аккуратные, как на картинке, поднималось десятка полтора немецких танков. Как они оказались здесь, с этой стороны города, почему их раньше никто не заметил, до сих пор не знаю. Может быть, устроив ложную панику с той стороны города, так и не пойдя на него в лоб, они воспользовались этим и обошли его, — кто их знает, но теперь, вечером, поднимаясь вверх от спокойно текущей реки, над которой стоял розовый закат, на холм, по которому мы ехали, в двухстах метрах от нас ползли немецкие танки с аккуратными интервалами, как на параде.

Боровков рванул «пикап», мы полетели по косогорам, срезая углы дороги, и наконец выскочили вниз, к мосту.

Но оказалось, что мост не то взорван, не то разобран и по нему невозможно переехать на машине. Решив, что через эту реку, наверное, есть еще какой-нибудь мост — не может этого не быть, — мы теперь, когда танки остались позади, уже помедленнее поехали вдоль реки.

Наконец мост действительно нашелся. Это был какой-то временный мостик, сбитый из бревен, лежавших прямо на воде. Мы проехали по ним, как по ксилофону, окуная колеса в воду, и наконец выбрались на тот берег.

Боровков остановил «пикап» и, сняв с пояса фляжку, долго пил, пока не выпил всю до дна. Потом сзади нас вдруг снова начался грохот. Била артиллерия, стреляли минометы. Над Чаусами поднимались пламя и дым. Что там произошло в эти часы, кто оттуда выбрался, кто нет, я так и не знаю до сих пор.

За нашей спиной горели Чаусы, а нам нужно было ехать не в Смоленск, из которого мы уезжали всего какую-нибудь неделю назад, а уже в Вязьму. Настроение было самое отвратительное, Мы въехали в лес и два часа ехали по лесной дороге, пока окончательно не стемнело.

Уже в темноте мы нагнали медленно двигавшиеся через лес автомобильные колонны второго эшелона армии. Первый час проталкиванием нашего «пикапа» занимался Трошкин, потом он сел в кузов и заснул, и остальное время перед машиной шел я. Боровков минутами засыпал от усталости за рулем. Ему досталось за эти дни больше всех.

Хорошо помню эту ночь. Сзади, над Чаусами, виднелось высокое зарево и слышались глухие артиллерийские выстрелы. Лес был высокий и темный, дорога узкая, машин ехало много, проталкиваться среди них было трудно, а стоять надоедало. Так мы и ехали всю ночь, а вернее, если говорить обо мне, шли.

Многое я в ту ночь перебрал в памяти и передумал. У меня было ощущение усталости и какого-то отупения, потому что за последнее время пришлось пройти через столько неожиданностей и разочарований, что, казалось, уже нечему было удивляться.