У нас были кошки. Их любили, особенно родители. Нет, конечно, не той изощренной любовью, какая появляется к животным у бездетных супругов (три варлагана[1] не оставляли места для такого чувства). Просто когда мне было уже девять лет, взяли ангорского котенка. Белый комочек завоевал общие симпатии. Потом стал большой пушистой кошкой Муркой — прямо с картинки из Брема. Кошку признали полноправным членом семьи и от окота нередко оставляли ей одного котенка, так что по большей части у нас бывало две кошки. Родители их по-своему баловали, мы же относились немного суровее (особенно когда надо было их кормить и обслуживать), но тоже любили. Витя, например, очень метко «стрелял» из стеклянной трубочки клюквой, попадая Мурке прямо в нос, причем ягода раздавливалась, а кошка исходила слюной — так ей бывало кисло. А она отличала из нас троих именно Витю, и стоило ему сесть к столу, помещалась, как воротник, у него на плечах. Одно из лучших воспоминаний детства — отец, кейфующий после позднего обеда на своем стуле, с котенком на толстом животе …
И наш дом никогда не оскудевал гостями. Одно из первых воспоминаний об этой квартире — великолепный дуэт тети Раи и дяди Николая Андреевича — очень красивое меццо-сопрано и сочный мощный бас. Под аккомпанемент отца они поют «Горные вершины»[2]. В свободные минуты папа играл и один. У него была какая-то особенно милая, мягкая манера исполнения. Часто приходила Мария Семеновна Шор — родственница знаменитого пианиста Давида Шора. Они с папой играли в четыре руки — не всегда специфически фортепианные вещи, часто — «клавиры» — переложения для фортепиано. Например, шестой квартет Бетховена до сих пор звучит в моих ушах в их исполнении — на фортепиано. Играл папа и с Александром Васильевичем Куприным, который даже посвятил ему один из своих романсов. У нас пел Александр Львович Каченовский, играл ребенком Леня Ройзман и, конечно, Шура Мипоз.
Собирались, бывало, и родственники, и добрые знакомые родителей, а когда мы подросли, то стали приводить и своих друзей. Нам никогда не запрещалось приглашать кого бы то ни было домой — мальчиков или позже — девочек. И это было, думается, весьма мудро — уберегало нас от сомнительных знакомств и «гуляний» вне дома.
Что мы делали, собравшись?
Прежде всего много разговаривали, затевали общие споры — о политике, о литературе, о музыке. Тут бывало «жарко». Особенно сердился иногда папа — он был очень вспыльчивый, но «отходчивый» и добрый, отругав кого-нибудь из нас «на все корки», вскоре начинал «подлизываться», жалеючи.
Танцевали — тут уж «таперили»[3] все, кто мог. Но больше всего играла бабушка — старинные галопы, вальсы, польки… полька-бабочка была как бы нашим семейным танцем. Ее танцевали родители (отец, как многие тучные люди, был очень легок в танце), и мы все трое обучали своих девушек обязательно. А фокстроты и танго бренчали мы с Витей. И, конечно, как в детстве, пели на два-три голоса. Солировать мог только Костя.
Очень любили играть в разные игры — особенно в те, где можно было «представлять», — шарады и «качества». Шарады ставили без сложного реквизита, но очень «натурально». Помню, изображая «отел», мощный Сема Алексеев накрылся одеялом, стал на четвереньки и изо всех сил ревел, пока из-под него не выбрался длинноногий, тощий Боря Гейликман и, пошатываясь, как настоящий теленок на неуверенных ножках, опрокинулся на диван. От смеха покатывались и зрители, и исполнители. Словом, установка была не на то, «чтобы ты не угадал», а на то, чтобы сыграть посмешнее. В «качества» теперь что-то не играют, а было очень интересно угадывать слово, разбитое на буквы, на каждую из которых один из участников изображал какое-нибудь качество человека (скажем, слово «КОТ» — «кокетливость» — «обжорство» — «трусость»). Качество надо было в разговоре раскрыть достаточно, но не слишком уж ясно. В этой игре папа был непревзойден.
В те трудные годы гостей все же принято было угощать ужином, хоть к еде не предъявлялось никаких претензий. Чай бывал «кронштадтский», то есть жидкий-прежидкий, спиртное — только по большим праздникам и то понемногу.
Некоторые гости запросто оставались ночевать — и мы стелили тут же на полу. На полу в нашей столовой ночевала одно время и молодая Костина жена Нина.
Друзья любили наш дом и охотно приводили к нам своих друзей. Так однажды и Боря, которого считали у нас «красной девушкой», появился, помнится — как раз на мое рождение, с миловидной, полной блондинкой (это и была Люба — та самая), и мы поняли, что тут ему, как говорится, и славу поют. И в самом деле, скоро они поженились. Однако ненадолго.
В нашем доме было весело почти до самой войны. Но в последние предвоенные годы тучи кругом все сгущались. Да и поразъехались многие: Витя с Аней, кончив институт, получили назначение в Верхнюю Салду, Боря после аспирантуры — в Йошкар-Олу…
А там — этот гнетущий союз с Гитлером и финская война…
А в октябре сорокового не стало папы. И нашего дома вскоре тоже. Бомба в октябре сорок первого довершила это лишь физически.
Москва, 1 января 1973 г.
