Охота на ведьм

Охота на ведьм

После войны в сталинские времена идеологически-карательные кампании следовали одна за другой. Шла непрекращающаяся «охота на ведьм» — вполне в средневековом духе, разве что не сжигали на кострах, но так же истово, как святая инквизиция, выискивали «ересь». Заподозренных в «ереси» яростно шельмовали на заседаниях и собраниях, выгоняли с волчьим билетом с работы, кое-кого травля до срока свела в могилу, кое-кому пришлось стирать грань между физическим и умственным трудом в не слишком комфортных условиях лагерей. В этом страшном помрачении жизни время от времени возникали, однако, и ситуации абсурдно комические…

В университете один из преподавателей классического отделения филологического факультета, домогавшийся должности заведующего кафедры (забыл его фамилию), как только начиналась какая-то кампания борьбы (с низкопоклонством, вейсманизмом-морганизмом, марризмом), сразу же выступал на собрании или ученом совете с гневной речью, в которой клеймил свою кафедру, сплошь состоящую из космополитов, вейсманистов-морганистов, марристов, доказывал, что на этой кафедре он единственный непримиримый борец с низкопоклонством, стойкий защитник Дарвина, Мичурина, Лысенко, верный последователь гениальных сталинских работ о языкознании. Даже тогда над ним смеялись, хотя, по правде говоря, выступавшие с прокурорскими речами на этих инквизиторских судилищах, над которыми не смеялись, немногим от него отличались…

Я уже был аспирантом, когда заведующим кафедрой советской литературы в университете стал новоиспеченный доктор наук из Куйбышева Алексей Иванович Метченко. Эта новая идеологическая метла сразу же принялась за дело. Первой жертвой стала Лидия Моисеевна Поляк — талантливый литературовед, любимый студентами преподаватель, автор (вместе с Евгением Борисовичем Тагером) учебника по советской литературе, по которому до войны училось несколько поколений школьников. Она была еврейкой, и Метченко не сомневался, что его действия горячо одобрят власти.

Было запланировано заседание кафедры с погромным докладом Метченко, всячески обрабатывались те, кто мог его не поддержать, — кому-то он сулил пряник, кому-то грозил кнутом. Все это было так гнусно, так омерзительно, что Поляк слегла с сердечным приступом. На Метченко это, однако, не произвело никакого впечатления, он заявлял, что Поляк симулирует, требовал, чтобы она явилась на заседание или представила больничный лист, которым ей предписывался постельный режим.

Мы навестили хворавшую Лидию Моисеевну. Она сказала, что не пойдет на метченковский спектакль, это выше ее сил, а из университета просто уволится. В это время появился ее муж — известный лингвист, академик Рубен Иванович Аванесов. Он ездил в поликлинику. С радостным лицом он сказал: «Не волнуйся, Лидочка, все хорошо, у тебя плохая кардиограмма». И хотя все это было очень серьезно, мы покатились от хохота — первой расхохоталась сама Лидия Моисеевна.

И еще один эпизод тех лет. Сталинские работы о языкознании завершали дискуссию в «Правде». В дискуссии выступил со статьей и декан нашего факультета Николай Сергеевич Чемоданов. Он не был марристом, но в редакции «Правды», считавшей Марра самым крупным марксистом в языкознании, ему выкручивали руки, и Чемоданову пришлось кое-какие комплименты Марру вписать, — так, во всяком случае, потом рассказывали. Когда были опубликованы статьи Сталина, козлом отпущения сделали Чемоданова, он был снят с поста декана и объявлен одним из виновников, как выразился Сталин, «аракчеевского режима» в языкознании.

Чемоданов был человеком мягким, разного рода расправами на факультете занималось партбюро, которому он не мог противостоять. Его же прорабатывали на каждом собрании и заседании, требовали от него признания вины. Он каялся. К этому, ставшему ритуальным, действу все привыкли. Кажется, привык и он сам.

Прошло четыре года, уже не было в живых Сталина, но на последнем собрании, на котором мне довелось быть в университете, снова пришлось выступать Чемоданову. И этот не злой, не стремившийся властвовать и кого-то преследовать человек сказал фразу, которая только в первый момент показалась мне смешной, — по сути, она была ужасной.

Совершенно серьезно он сказал: «Если вы хотите посмотреть на олицетворение аракчеевского режима у нас на факультете, — это я».