ИНКАССАТОР
Я почистил зубы, оделся и вышел на улицу.
Весна в том году подступила к городу незаметно и тут же стала превращаться в горячее лето. В семь утра солнце уже начинало серьезно припекать макушку. Я всегда любил мой город ранним воскресным утром. На улицах пусто, в домах не заметно никакого движения, лишь у кого-то в окне играет бодрое радио и сам с собой разговаривает утренний диктор из центра. Перекрестки залиты нежным солнечным светом, а в боковых переулках еще стоит ночная прохлада, и редкий прохожий пересекает ее, набирая свежести под легкую рубашку.
В тот день даже утро меня не радовало. Я направился в парк, но там меня встретила сырость и ночной болотный запах непрогретых кустов. На узких тропинках возле земли плавал слоистый, как творог, ночной туман, скамейки липли к брюкам и, когда я вставал, отдавали их мне с неохотой.
Я двинулся к старому городу.
Все магазины были закрыты. Из-за поворота со скрежетом появился трамвай и начал втягиваться в улицу, осыпая первые этажи острыми синими искрами. Я вскочил на подножку, проехал три остановки и спрыгнул на ходу против булочной. Там уже вовсю торговали хлебом и булками; полусонные соседки, шаркая домашними тапочками, одна за другой поднимались по ступенькам, наполняли буханками глубокие семейные сумки и, немного поговорив о погоде, неспешно расходились будить своих домашних.
Я купил батон, сел напротив булочной на скамейку и тут же съел его без остатка всухомятку. Хотелось пить. Рынок был недалеко, а там должна работать палатка с газированной водой.
На рынке уже появился народ, но палатку еще не открывали. Только на углу стояла длинная очередь небритых, полусонных, дрожащих от похмельного озноба мужиков. Один был в длинных застиранных сиреневых кальсонах, другой обут на босу ногу в галоши, размера на три больше, чем его нога. Там начинали отпускать пиво.
— Мужики, — сказал, появляясь в окошке ларька, толстомордый продавец, — учтите: пиво еще не разбавлял, буду недоливать!
Очередь молчала и покорно ждала.
Я сделал глубокий вдох, чтобы подавить жажду, и отправился бродить по городу. Пива я тогда совсем не пил.
Солнце поднималось все выше. Улица постепенно оживлялась. Стали попадаться мужчины с пиджаками через руку, утирающие красную потную шею платком. Женщины, вышедшие из дому еще до жары, не знали, что с себя снять, чтобы остаться все-таки в приличном виде. Одна детвора гонялась за мячом как ни в чем не бывало, не чувствуя горячего полуденного зноя.
Горло мое иссушала жажда, сердце стучало учащенно, я что угодно отдал бы за стакан холодной воды. Я не мог забыть о вчерашнем происшествии и не знал, что жгло меня сильнее: жаркий майский день или невыносимая обида отверженного.
Где-то около полудня я наткнулся на площади на бочку с квасом. Толстая тетка в белом халате, подпоясанная фартуком, сидела перед кранами на легком венском стуле, словно вынесенном из гостиной ближайшего дома. Она неторопливо наливала кружку за кружкой, цедила холодный пенистый квас в принесенные бидоны, кувшины, кастрюли. Люди стояли друг за другом, окружая белую цистерну широким кольцом, и старались не слишком приближаться к распаренным горячим соседям. Не вынимая руки из кармана, я пересчитал на ощупь мелочь: на пару кружек не хватало. Я встал в конец.
Очередь передо мной двигалась медленно, острое полуденное солнце обжигало кожу, проникало сквозь одежду, усиливало жажду, и тот, кто хотел выпить кружку, добравшись наконец до цистерны, выпивал две, а то и три. Прошло полчаса, я все еще был далеко. А еще через полчаса, когда передо мной оставалось человек десять, на площади появилась моя судьба.
Это были два подростка лет восемнадцати, худые, должно быть, голодные, с жадными до всего глазами. Быстрым небрежным шагом пересекли они площадь и, словно случайно, втерлись в самое начало очереди.
— По большой с прицепом, — сказал один, что означало полторы кружки.
— А мне две больших! — воткнулся другой, не протягивая денег.
Девушка, которая была в очереди первой, уже приготовила бидончик и помятый рубль. Продавщица испугалась, но не наливала.
— Ну что, мамаша? — сказал первый. — Покупателей нужно обслуживать. Глазками будем смотреть, или как?
— Деньги… — сказала тетка. — Платить надо.
— А вот девушка нас угощает! Правда, девушка? — сказал второй, вынимая у нее из онемевшей руки приготовленные деньги.
Очередь слабо заволновалась, глухо запротестовала, но тут же смолкла под взглядами этих двоих.
Мне ничего не оставалось, как выйти вперед.
Судьба принимает разные облики, говорит какими хочет голосами, и я с тех пор ни разу не вспоминал, что я им сказал и что они мне ответили — что мне ответила судьба. Они с усмешкой набросились на меня, но получили неожиданный отпор. Наглые, привыкшие чуть что пускать в ход кулаки, но нетренированные, неповоротливые — против меня они были словно дворовые псы против бойцовой собаки.
Пока один размахивался, чтобы ударить с правой, пока другой пытался схватить меня за локти, я в прыжке достал обоих ногой, сбил на землю и, когда один все же поднялся, двумя короткими ударами вернул его на землю. Второй и не пробовал встать.
Очередь была довольная и дружно угостила меня кружкой кваса.
— Еще две кружки, пожалуйста, — сказал я и начал отсчитывать мелочь.
— Не надо, молодой человек, — отвела мою руку продавщица. — От конторы! За храбрость.
И она налила мне три большие кружки.
С кружкой в левой руке и с двумя в правой я подошел к моим недавним противникам, с трудом поднимавшимся на ноги.
— Выпьем, что ли? — предложил я. — За знакомство. Можно считать, что мы познакомились?
Наконец-то я мог утолить жажду. Холодный, кисло-сладкий пузыристый квас, словно жидкий хлеб, влил в меня новые силы, успокоил мою тревогу. Эти двое (я даже не запомнил, как их звали) в две секунды поглотили живительную влагу.
— Может, еще по одной? — предложил я. — Между прочим, я в очереди стою. Два человека осталось. Только не знаю, хватит ли денег.
Они нашарили мелочь, я добавил и, когда моя очередь подошла, взял еще три кружки.
Мы начали разговаривать и скоро почти подружились.
— Ты где это так научился? — спросил один. Губа у него распухла и слегка кровоточила, но я видел, что он смотрит на меня с восхищением.
Я рассказал ему о спортинтернате, о том, как нас учат.
— А сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
— Ну, это я тебе скажу! — удивился он. — Мне вот, например, восемнадцать. А ему скоро будет девятнадцать. Вот что значит метода!
Квас утолил нашу жажду, но солнце продолжало печь, и дышать становилось все труднее. Мы уселись в тени на ступеньки.
— Сейчас бы на море!.. — проговорил первый мечтательно.
— Я знаю мужика, — сказал второй, — он четыреста метров в море под водой проплыть может. А после вынырнет, ляжет на поверхность и не движется. Ни рукой, ни ногой! В море есть такая сила, несет тебя по любой волне. Даже если ты тяжелее воды.
Целый час они рассказывали мне о море, на котором один побывал только раз, а другой много слышал от бывалых мужиков из их квартала.
— Оно голубое, — сказал первый.
— Голубое — это образ! Так только в песнях поют. Это вранье, — не согласился второй. — Оно разное! Бывает почти что черное. Или зеленое. И над ним всегда такой легкий ветер, как будто тебе кто-то в шею дует.
— Да, море… — проговорили оба, глядя куда-то вдоль главной улицы, словно море начиналось прямо за ней.
Неожиданно мне тоже захотелось увидеть море, захотелось больше всего на свете. Я вдруг почувствовал, никогда его не видя, что море — это не просто огромное пространство соленой воды, это свобода, это жизнь, это освобождение от всего, что меня так мучило в жизни, в спортинтернате.
— Едем! — предложил я, загоревшись. — Поехали к морю!
Но ехать к морю было не на что.
— Бегать умеешь? — спросил вдруг тот, что постарше.
— Бегать? — удивился я. — Да я чемпион интерната на двести метров! А что?
И они рассказали мне свой план. У них давно уже все было обдумано, только никто из них не умел быстро бегать.
Вечерами, после начала последнего сеанса, все кинотеатры объезжает инкассатор на велосипеде. Он собирает выручку за день и отвозит в сберкассу. Инкассатор мужик в возрасте, на велосипеде он ездит быстро, особенно когда в горку, сумка с деньгами у него на правом плече качается, как живая, а в ней тысяч десять, не меньше — выручка с семи кинотеатров за два дня. Инкассатор объезжает точки три раза в неделю. Им все было известно.
Они собирались встретить инкассатора вдвоем на подъеме, когда тот с одышкой взбирается вдоль забора парка. Они бегут сверху ему навстречу, насвистывая какую-нибудь популярную песенку, чтобы не вызвать подозрений, а поравнявшись, вырывают сумку и бросают мне через забор. Там я ее хватаю и отрываюсь на моей чемпионской скорости. Завтра встречаемся на этом же месте — и к морю, на прохладу, на свободу, ветер в морду, волна в спину!
Все получилось не совсем так, как было задумано. Они вырвали сумку, перебросили через забор, и я умчал ее со скоростью, которой, может, раньше никогда не развивал. Но эти двое вместо того, чтобы разбежаться в разные стороны, бросились карабкаться в гору, в город, дыхания им не хватило, сзади надрывался пронзительный свисток инкассатора, сверху на них налетела подоспевшая милиция, схватила обоих, как несчастных лопухов, повязала, отвезла в отделение, и уже через час получила все мои приметы — рост, возраст, цвет волос и глаз, название и адрес моего спортинтерната.
В понедельник утром нас выстроили во дворе, и майор милиции дважды прошелся вдоль строя, заглядывая каждому в глаза и спрашивая, где был в воскресенье, чем занимался и с кем встречался. По второму заходу он выдернул из строя меня, хотя я отвечал на любые вопросы спокойно и обдуманно. Мою тумбочку и мою кровать обыскали, однако ничего не нашли. Но в последнюю минуту майор заглянул в умывальник. Между стеной и последним шкафчиком, под тумбой, была заткнута инкассаторская сумка — разумеется, пустая.
Целую неделю меня допрашивали с утра до вечера. Сначала в кабинете директора, потом в отделении. Первые дни в присутствии завуча, потом без него. Мне пришлось сознаться, что я нашел сумку под забором и принес в интернат из любопытства. Естественно, никаких денег там не было. Как так — не было?! Не знаю, не было, и все. А разве там должны были быть какие-то деньги?
На очной ставке с парнями я все отрицал, но квасная тетка меня тут же признала и принялась взахлеб расхваливать за смелость.
Постановлением депутатской комиссии меня отправили в детскую воспитательную колонию. Для несовершеннолетних суда тогда не существовало, достаточно было решения местных «народных» депутатов. Мой поступок был совершенно исключительным случаем, чрезвычайным происшествием для нашего спортинтерната. Я не знаю, остался ли директор на своем месте. Обычно их за это снимали. Признаться, чего совсем не жалею.
Деньги я оставил у Вали Новиковой дома на дне книжного шкафа, под журналами «Огонек» и «Работница», которые Валина мама давно уже прочла, но не хотела выбрасывать. Разумеется, я ничего Вале не сказал.
Когда я вернулся к себе через два года, я сразу же отправился к Вале. За это время мы даже не обменялись письмами, хотя я не мог ее забыть. Подходя к Валиному дому, я ее увидел. Она стояла возле входной двери, как мы простаивали с ней когда-то. Она выросла и стала девушкой. И была не одна. Рядом с ней, опершись рукой о стену дома, беззаботно болтал о чем-то веселом, к чему я давно не имел никакого отношения, высокий парнишка, которого я никогда раньше не видел. Прощаясь, они обнялись и поцеловались, как когда-то мы. Я повернулся и ушел, чтобы никогда больше не возвращаться к этому дому. О деньгах я в тот момент не думал. Что деньги? Интересно только, нашли ли они их? Верней, когда нашли, что подумали? И на что потратили? Денег было больше двенадцати тысяч рублей, сумма по тем временам огромная, фантастическая. Достаточно сказать, что двести рублей в месяц считалось очень хорошей зарплатой. Наверное, Валина мать тут же накупила своих любимых французских духов. И они укатили на море на целое лето.
А я впервые увидел море, когда мне исполнилось тридцать.
В тот же год я попытался разыскать Петра Петровича Гордиенко, бывшего библиотекаря Львовского спортинтерната. И вот что я узнал.
Вскоре после моего ареста Петра Петровича вызвали в органы. Может, кто донес о наших встречах, может, он уже давно был у них на заметке. Мне сказали, что после одного из допросов у него случился инсульт. Петра Петровича разбил паралич, и его отправили в дом престарелых. Там его состояние немного улучшилось, он начал вновь говорить, много читал, ездил на коляске, но ни с кем из окружающих никогда не разговаривал, так что многие считали, будто у него парализована речь.
Когда я получил адрес этого дома, я сразу же бросился туда на машине. Я представлял, как приглашу к нему лучших врачей, выпишу лучшие лекарства, как сделаю ему своими руками его любимый бутерброд с крутым яйцом и зеленым луком, присыпанный крупной солью.
Когда я приехал, мне сказали, что больной Петр Гордиенко скончался ночью, во сне, четыре месяца тому назад. Личных вещей у него не осталось.
