19 августа 1944 года
Когда-то я считал годы моей жизни по количеству лет.
Сейчас все по-другому. Это лето — кошмар, от которого не спастись. Жара душит. Смерть собирает свой чудовищный урожай — я каждый день уворачиваюсь от ее косы.
Самое худшее во всем этом — ожидание того, что эта коса настигнет меня, как настигла других, переживать эти бесконечные часы, превращающиеся в дни, тянущиеся один за другим. Самой смерти я не боюсь — она будет мгновенной. Я много раз был на волоске от нее в прошлом, поэтому и знаю. Самое худшее — это ожидание удара и неизвестность того, когда он наступит.
Между вылетами я или лежу около моей палатки, или медленно спускаюсь в лодке по реке Эсне, что в нескольких метрах от моего штаба. Вода кристально чистая, и я с маленькой острогой пытаюсь охотиться за рыбой, которая скользит между камнями. Сильная, хищная рыба бьется в агонии на кончике моего копья, взметнув в воздух воду, окрашенную кровью. Когда наступит моя очередь, все будет намного быстрее.
Я стал очень молчалив. Я ни с кем не разговариваю без крайней необходимости, да и то только с моим адъютантом, начальником медсанчасти или начальником хозотдела. Мой адъютант — австриец в звании капитана — годится мне в отцы; наш врач — распутник, он не думает ни о чем, кроме собственного комфорта и женщин, начальник хозотдела беспрерывно болтает, не замолкая ни на минуту. Мы не получали личной почты уже давно. Это даже хорошо. Там будут письма от Лило с новостями о доме, о детях. Сейчас лучше не вспоминать об этом.
Я скучаю по Джонни Фесту: он был бы сейчас со мной. Этот высокий рыжеволосый парень — почему он, да и все остальные, должны были пасть жертвами косы Смерти?
Последнее время солнце палит нещадно. Каждый раз, когда я закрываю капот перед взлетом, мне кажется, что я закрываю крышку моего гроба. Я обливаюсь потом. Когда я возвращаюсь, рубашка полностью прилипает к моему телу.
Каждый день кажется вечностью. Ничего не осталось: только бесконечный ад боев и ожидание, изматывающее душу ожидание удара, который неизбежно случится рано или поздно. Ночь не приносит облегчения. Она короткая, душная и угнетающая — никакого расслабления.
В 3.00 каждый день звонит мой телефон. Это из штаба авиагруппы. Я получаю боевое задание на день — патрулировать территорию, сопровождать истребителей-бомбардировщиков, атаковать такие-то наземные цели в таком-то секторе. Затем я получаю доклад главного механика о состоянии техники. Самолетов становится меньше с каждым днем.
Сегодня эскадрилья получила приказ атаковать цели к северу от Парижа. Американцы продвинулись к Сене из сектора Лизье-Аржанта. Южнее Парижа они уже перешли реку.
Мы поднимались в воздух четыре раза. И четыре раза я не мог достичь цели, поскольку нас перехватывают вражеские истребители, намного превосходящие численно.
Я приобрел какое-то сверхъестественное чувство уверенности в воздушном бою. Вероятно, у меня есть инстинкт прирожденного охотника. Я действую спокойно и обдуманно, словно меня ведет чья-то невидимая рука. В этом нет ничего героического. Каждый раз, когда я ловлю в прицел вражеский самолет, он неизменно совершает какой-нибудь простейший тактический промах. Я смотрю, как он разбивается, холодно и бесстрастно, без всякой эйфории наблюдаю его смерть. Сегодня я таким образом сбил три «тандерболта», мне повезло.
Но что толку в этом? 5 наших самолетов не вернулись. Это очень плохо для нас. Для нас потеря 5 самолетов или 5 пилотов равнозначна потере 50 самолетов для врага.
Свободное копирование
