15 сентября 1998 г.
Все дни были столь перенасыщены и делами, и непонятно чем, а особенно непристойно – скверным состоянием духа, что сама себе диву давалась: при этом велись переговоры о статье Челышева, многократные и нелеповатые благодаря господину Гуревичу, который выполняет роль, по-видимому, «хитрого советника при губернаторе».
Советы – и никакого конкретного действия; шло редактирование с моей стороны этой статьи, набор, правка, верстка, т.к. этот материал придется ставить в ближайший, если получится, номер, вынув оттуда уже стоящую на чистой полосе статью.
Шли также переговоры с МЧС о расчистке старого, заскорузлого и опасного древесного хлама окрест, на крышах и т.п. в Захаровском заповеднике.
Шли переговоры с одуревшей, как многие, прежде очень милой и дельной Нат. Комаровой. Шли поиски хоть каких-либо путей для разблокирования Инкомбанковских наших счетов.
Валя несколько раз ездил в институт etc из-за Ваниной визы, т.к. вместе с Ленинградским ОВИРом они никак не могут найти бумаги, присланной сверху на имя начальника этого ОВИРа. Хотя городской ОВИР сообщил нам даже номер визы.
…Я уже второй день, оставаясь дома одна, делая текущие дела + обеды etc, не могу справиться со слезами, то и дела начинаю почти громко рыдать. Паралич всей жизни, всех ее ответвлений – сотрясает организм, который, наверное, так — слезами — защищается, чтобы не рухнуть.
С приходом новой власти – то бишь, правительства Примакова, - мой мозг не может найти аргументов в пользу того, что будет хоть как-то разблокирована вся наша жизнь и деятельность (в первую голову, конечно, думаешь о нашем семейном сплетении проблем).
…То, что за бутылку подсолнечного масла пришлось заплатить 55 рублей (после 8.50-10 рублей, до обвала рубля) – кого хочешь низвергнет в глубокий шок… А за 800 граммов чайной (бывшей по 18-19 рублей) колбасы – 45 рублей. То есть 100 рублей (103) за 2 продукта. Как же думать иначе, чем с ужасом, обнаженным, чистым ужасом – никаких мозгов не хватает, чтобы уравновесить самое себя: дом-то – моя ответственность, чтобы мужчины сыты были. Господи.
Записывать все это – и то страшно, слезы так и просятся наружу, ими переполнено все нутро.
И скучно, и страшно жить в России в наши дни, если тебе не 30-40, если ты все, что мог, делал, чтобы удержать жизнь семьи на плаву, а дальше – понимаешь, что сил на такую же цель понадобится втрое-вчетверо больше. А где их брать?
«Кинули» власти и «среднюю» интеллигенцию, и среднего нового русского, вынули из-под самих себя основание, а взамен всем нам предложили самодовольную физиономию Зюганова и иже с ним.
На улице – ветер, несущий к нам осенние дожди и резкое понижение температуры: стирка от этого станет еще тяжелей, а пачка порошка стоит теперь 40 рублей. А выбора нет – если и есть товары в магазинах, то их дороговизна, кроме толчков, физических причем почти, толчков в грудь, – ничего не дает обычному «рублевому человеку». Не зря один наш приятель прямо сказал: «Вот, В.В., вы все говорили, что вы в России живете, поэтому будете в рублях все дела вести. А где теперь ваши рубли?» Идиоты мы, а не патриоты, если сами себе оказались врагами. Захотелось продержаться в доверии к России и, - будь они неладны, - к ее руководителям. И ведь понимали, что все почти они врут, но допустить, что врут беспредельно – гордыня российская что ли не позволяла. Годы украдены властями, силы украдены, а о деньгах уж никто и не говорит.
…Например, такая контора, как Росгосстрах, которой мы за двух внуков платим много лет страховку (к 18-летию), где она? О ней даже ни полслова никто за все эти 8 лет не произнес. Государство – вор и мародер, цинично, злобно, как было всегда.
…А как мне хотелось на излете лет посидеть за письменным столом, написать ласковый, без дамского сюсюканья, тихий, как раздумье, роман о любви, который бы хорошие, неиспорченные девушки в провинции (и в столицах такие же есть) на ночь читали. Ласковая, тихая, без гнусностей в отношениях мужей и жен любовь, каким бы ни был век и его «ужастики», всегда была, и всегда актуальна. Без дома – теплого, милого, умытого, с запахами чистоты и здоровой кухни – человек – не человек, ему плохо, ибо только профессиональность и блестящий даже профессионализм его в итоге (с каждым часом) выхолащивают, выстужают, рядом с таким профессионалом всем холодно, холодно с самим собой и ему самому. Холодно – это даже страшнее, чем голодно. Смысл жизни есть тепло, – во всем безграничии предсмыслов и послесмыслов этого слова.
…Жизнь – само тепло, как тепло тела, как тепло души, как тепло духа, как тепло мысли, сколь бы законченной – додуманной, до дна или до иной предельности – она ни была.
…Моя умная, красивая, образованная, трудоспособная, одаренная многими очень яркими талантами дочь, тут, по приезде сказала в ответ на мое замечание, что Ване хорошо бы голову знаниями поинтенсивнее наполнять: «Как выясняется, и без знаний, и без образования люди живут, да еще получше, чем умники и умницы».
…Наши балконы гремят своей железной чешуей: советская архитектура и строительство, словно умышленно, издевались над людьми. Тонны подвешенной вертикально жести от ураганного ветра играют свой балконный оркестр так, что каждая струнка в теле начинает болеть от варварских «урбанистских» звуков. А архитектору (или строителю) плевать было, что люди будут думать о них, как о садистах.
Свободное копирование
