Невероятно, но на следующий день, в конце февраля 1953 года (!) я (!) в Москве (!) поступила на новую работу (!).
Предыстория: как-то в нашу редакцию принес свою статью главный редактор журнала “Советская литература” на иностранных языках, бывший работник ЦК Николаев, считавший себя специалистом по французской литературе. Повозиться с ней пришлось немало, пока она стала на что-то похожа (как говорит в таких случаях Л. Лазарев — “кушать нельзя, но мазать уже можно”). Он пришел в восторг и сказал, что мечтал бы о таком работнике в своем журнале.
Теперь я позвонила ему и сказала, что его мечта может исполниться.
— Да, но вы понимаете… Впрочем, попробую побороться.
Заведующий отделом кадров Союза писателей Эльчибеков (да будет земля ему пухом!) сказал, что я вроде подходящая, только пусть в “Новом мире” мне дадут характеристику. С просьбой о которой я и отправилась к Твардовскому.
— А зачем вам характеристика? Я ценю вас как сотрудника, но сейчас вы в Москве работу не получите.
У Твардовского были очень переменчивые глаза. Когда он был в хорошем настроении — прочел интересную рукопись, что-то отбил у цензуры, — они у него были ярко-голубые. Когда же он был сумрачен, чем-то недоволен, они становились тускло-оловянного цвета — как старые бельевые пуговицы, на которых вытерлась материя. Сейчас мимо меня смотрели именно эти глаза.
— Если бы я поверила Вам — члену Ревизионной комиссии ЦК нашей партии, я бы покончила с собой. Но Вы неправы, меня берут на работу.
В своем волнении я бы забыла эту выспренную мелодраматическую фразу, но позднее сам Твардовский мне ее напомнил, — видимо, она задела его.
Мне надо было сразу же приступать к работе на новом месте — благо мартовский номер “Нового мира” был уже готов и мне не надо было дожидаться преемника. Но тут умер Сталин, и последовало распоряжение весь номер посвятить ему. В срочном порядке пришлось все переделывать; потом новая команда — только часть номера посвятить печальному событию, — опять доработка. Я носилась между двумя редакциями, как очумелая, в ожидании замены. Сергей Сергеевич Смирнов, заместитель Твардовского (Анатолию Кузьмичу Тарасенкову, первому заместителю, незадолго до этого пришлось практически — формально он некоторое время еще числился — уйти из редакции: он выступил с резкой критикой “Русского леса” Л. Леонова — чего, как оказалось, делать нельзя было; какие-то стихи, которые следовало объявить упадническими, напротив, похвалил; сыграли свою роль публикации статьи Гурвича и, конечно, романа Гроссмана), встретил Е. Суркова и предложил ему вернуться в редакцию. Тот с радостью согласился.
Но 4 апреля, отправляясь в первый раз на работу, он, бедняга, не успел прочитать “Правду”. А там сообщалось, что врачи вовсе не убийцы — недоразумение-де вышло.
Я стала передавать ему дела, в редакции стояла мертвая тишина.
— Не нужны мне никакие дела, все эти статьи ваших проклятых космополитов. (Не помню, может, и похлеще слово было сказано, возможно, но не поручусь, мне и этого было бы достаточно.)
— Немедленно убирайтесь вон из моего кабинета! — закричала я, забыв, что он уже не мой.
Сергей Сергеевич вбежал на крик, стал подталкивать к двери опешившего Суркова, а я… я упала — как потом выяснилось, с микроинфарктом.
Придя на следующий день в редакцию и узнав об этом, Твардовский попросил соединить его с Е. Сурковым.
— После того, что вчера произошло в редакции, коллектив не считает возможным работать с Вами.
Так второе пришествие Е. Суркова в “Новый мир” длилось ровно сутки.
Жила я в то время одна, и ухаживали за мной поочередно сотрудники вперемешку с авторами журнала. Однажды ночью мне стало совсем худо, дежурившая Наталья Викторовна Соколова (более известная как Ата Типот) вызвала “неотложку”. Нужно было сделать укол, а я их со времен войны боюсь — при какой-то обязательной прививке под лопатку сломалась игла, со мной долго и болезненно возились.
— Женя, Вы же сильный человек, — уговаривала меня Ата.
— Не дамся.
— Вы же были на фронте.
— Не дамся.
— Женя, Вы же член партии.
Я засмеялась, сестра воспользовалась этим мгновением и вкатила мне в руку свою камфору.
