Ко времени первого прихода Александра Трифоновича Твардовского в “Новый мир” “Известия” построили новый жилой дом для своих сотрудников; некоторое количество квадратных метров полагалось в нем “Новому миру”. Твардовский не поленился поехать к Председателю Президиума Верховного Совета Швернику и раздобыл указание выделить мне комнату в одной из коммунальных квартир этого дома. Более того: Твардовский добился даже телефона для меня.
— Кто у нас министр связи сейчас? А, Псурцев! Мы встречались на фронте. Напишем ему письмо!
Дня через три ко мне домой заявились двое молодцев.
— Куда ставить будем аппарат?
— В коридор.
— Зачем в коридор, разрешение дано на личный телефон.
Я представила себе, какими глазами на меня будут смотреть соседи и в какой общественный переговорный пункт превратится моя комнатка, и настояла, ко всеобщей радости, на своем. Забавно, что Псурцев решил, наверное, что я имею “личное” отношение к Твардовскому, потому что специальным письмом он сообщил ему мой номер телефона.
Твардовский дважды был главным редактором “Нового мира”. В 1950-м он сменил на этом посту Симонова, в 1954-м был снят, снова пришел Симонов, который был снят в 1958-м, и снова назначен Твардовский, увольнение которого после мучительной борьбы подвело в 1970-м трагическую черту легендарной истории “Нового мира”, так и не сумевшего впоследствии вернуть свой былой блеск и мощь подлинного властителя дум. Тогда говорили, что сменить Твардовского во второй раз и возглавить в третий раз журнал предлагали опять Симонову, на что он ответил: “Только в качестве заместителя Твардовского”.
О втором периоде редакторства Твардовского написано много. Главное из этого, конечно, превосходные книги А. Кондратовича и В. Лакшина, воспоминания Ю. Буртина, И. Виноградова.
О первом же периоде свидетельств почти нет. Оно и неудивительно: время было зловеще-тусклое — поздне-сталинское, да и таких перьев в самой редакции не было. Хотя нет — работал Кондратович, но тогда он был совсем еще не “писучий”, а впоследствии писал главным образом о периоде “Твардовский-II”; к “Т.-I” он в начатых к концу жизни воспоминаниях только подступился, однако не успел развернуться; в опубликованных в “Знамени” (№ 3, 2001) заметках я с радостью прочитала добрые слова о себе, — спасибо тебе, Алеша, за этот неожиданный подарок.
Тем не менее и тогда были свои битвы и достижения, свои прорывы сквозь густую сетку идеологических и цензурных запретов. Здесь начинали свой путь многие будущие светила нашей литературы, — скажем, Ю. Трифонов; расцветали поэты-фронтовики, — кстати, чуть ли не единственный рассказ о поэзии “Нового мира” — интересные воспоминания в “Вопросах литературы” Софьи Карагановой, проработавшей в редакции все четыре периода Симонова—Твардовского. Здесь начинали оттачивать свои перья будущие критические авторитеты — Анатолий Бочаров, Андрей Турков, Лев Якименко. Нередко выступали испытанные бойцы, закалившиеся еще на страницах старого “Литературного критика” — Елена Феликсовна Усиевич, Михаил Александрович Лившиц, Игорь Александрович Сац, Владимир Борисович Александров-Келлер, — к ним у Твардовского было особенное отношение, не просто уважительное, но какое-то трепетно-почтительное, а уж к последнему, к Александрову, так прямо-таки нежное. Печатался он не много, но приходил в редакцию часто, любил посидеть возле моего стола; человек малообщительный, он мог разговориться и, несмотря на неважную дикцию, заставить часами слушать его, забыв о работе. Помню, однажды он заболел, и Александр Трифонович попросил меня навестить его, как-то смущенно добавив: “Только постарайтесь не обращать внимания на обстановку”. Предупреждение было нелишним: комната сроду не знала ни ремонта, ни, кажется, уборки. Тем более, что хозяин, закоренелый холостяк, не оправдал совершенно безосновательных надежд своей соседки по коммуналке и она буквально затравила его, не давая возможности выйти в ванную или кухню.
Атмосфера в редакции была замечательная, унаследованная еще от Симонова, — демократичная, дружная, солидарная. Работать было интересно и весело. В приемной постоянно толклись авторы, главным образом молодые поэты, приглушенно гудевшие под строгим оком многолетнего секретаря Зинаиды Николаевны Пиддубной. Зачастую они приходили вместе с женами, через какое-то время оказывавшимися, увы, бывшими, но тогда они взволнованно, но терпеливо дожидались своих мужей, когда те наконец исчезали в заветных крошечных комнатках, гордо именовавшихся кабинетами.
Одно время частым гостем у нас бывал Юрий Олеша. Александр Трифонович хотел, чтобы я заставила его для каждого номера написать что-нибудь, пусть небольшое по объему — короткую рецензию, размышление на тему (литературную) дня. Затея довольно скоро провалилась, Олеши хватило ненадолго, но двусторонняя деятельность была развита активная. Однажды я почему-то ехала вместе с Олешей в троллейбусе. Он решил громко опробовать один из будущих маленьких шедевров, чем привлек всеобщее внимание пассажиров. Я сконфуженно попросила его говорить тише, на что он, не сбавляя громкости, сказал: “А что, пусть хоть в троллейбусе послушают интеллигентный разговор”.
Работали, как водится, допоздна, и нередко Твардовский уводил нас потом в его излюбленный ресторан гостиницы “Центральная”, вместе с застревавшими авторами и заглядывавшими на приветливый огонек членами редколлегии Б. Горбатовым и В. Катаевым. Кстати, о Катаеве. Когда его роман “За власть советов” был раскритикован за недостаточное отражение роли партии, он написал в “Правду” покаянное письмо с обещанием исправить свою оплошность. Увидев у меня на столе газету, он сказал: “Эта заметочка будет им (он показал пальцем наверх) стоить сто тысяч”. — “Как так?” — “А я допишу четверть объема текста и мне вынуждены будут заплатить, как за первое издание”. Так и получилось.
Я работала вначале редактором в отделе критики, которым заведовала Зоя Кедрина, впоследствии печально прославившийся общественный обвинитель на процессе Синявского—Даниэля. Она вскоре вслед за Симоновым ушла в “Литературную газету”. Долгое время я оставалась одна “на хозяйстве”, пока не пригласили недоброй памяти Евгения Суркова. У него была непродуктивная привычка: забирать все рукописи и верстки, месяцами их не читать, не говорить ни да, ни нет, я изворачивалась перед авторами, как могла. Но Твардовский, который привык, что в отделе критики всегда можно подобрать готовый материал, который по объему подходил бы для затыкания создаваемых бдительной цензурой дыр в верстке, а то и в сверке, вдруг обнаружил, что портфель наш пуст, и уволил Е. Суркова за бездействие, назначив заведующим отделом меня.
