Мои воспоминания - 57

Через несколько дней он приехал к нам опять, но на этот раз верхом на неоседланной лошади.

Мы увидали его из окна едущим по пришпекту.

Он разговаривал сам с собой и как-то странно и широко размахивал руками.

Подъехав к дому, он слез с лошади, держа ее в поводу, потребовал у нас карту России. Кто-то спросил его, зачем она ему нужна?

— Мне надо посмотреть, как мне проехать в Харьков, я еду в Харьков к матери.

— Как, верхом?

— Ну да, верхом, что же тут удивительного?

Мы достали атлас, вместе с ним разыскали Харьков, он записал попутные города, простился и уехал.

Впоследствии оказалось, что Гаршин приезжал к нам на лошади, которую он каким-то путем выпряг у тульского извозчика.

Хозяин лошади, не подозревавший того, что он имеет дело с человеком больным, потом долго его разыскивал и с трудом отобрал свою лошадь назад.

После этого Гаршин исчез.

Как он добрался до Харькова и как он попал там в больницу, я уже не знаю.

Через несколько лет вышли две тоненькие книжки его рассказов[1].

Я прочел их, когда был уже взрослым юношей, и нечего мне говорить о том впечатлении, которое они на меня произвели.

Неужели это написал тот человек с особенными глазами, который сидел тогда в кабинете на кожаном диване и рассказывал так много и интересно?

Да, да, конечно, это он, и в этих двух книжечках я узнаю его.

Но теперь детская, мимолетная симпатия к незнакомцу, случайно промелькнувшему, переходит в глубокую любовь к человеку и художнику, и мне дорого, что в моей памяти остались хотя бы эти отрывочные и грустные воспоминания.

Еще раз мне посчастливилось видеть Гаршина у нас в Москве.

Это было приблизительно за год до его смерти.

Кажется, что в это время отца не было дома и его приняла мать.

Он был грустен и молчалив и пробыл у нас недолго.

Я помню, что мама спросила его, отчего он так мало пишет.

— Разве можно писать, когда весь день я занят своей службой, от которой болит и тупеет голова, — ответил он с горечью и задумался.

Мама стала расспрашивать его о его частной жизни и отнеслась к нему очень тепло и сочувственно.

Меня и тогда поразили его большие красивые глаза, глубоко оттененные длинными ресницами, и я невольно сравнил их с теми глазами, которые я у него видел раньше.

Они были все те же; но тогда в них светилась энергия и смелость, а теперь они были грустные и задумчивые.

Жизнь отняла у них блеск и взамен его заволокла их пеленой печали.

И эта печаль чувствовалась во всем его существе.

С ним хотелось говорить тихо и ласково и хотелось как-нибудь пригреть и приласкать его.

Когда я узнал о его кончине, я не удивился.

Такие люди подолгу не живут.

Отвечая по своему разумению на этот вопрос, который поставила Гаршину моя мать: почему он мало писал,—я повторил бы то, что говорил Тургенев про покойного Николая Николаевича Толстого, брата моего отца:

"Гаршин писал мало, потому что у него были все качества, но не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем".