Глава вторая
ПЕРЕД ВЫБОРОМ ПРОФЕССИИ
2.1. Бремя высшего образования
Мы живём в сословном обществе и имитируем деятельность, определённую нашим унаследованным социальным положением. За это получаем от государства корм. Мне, как мальчику городскому, сыну полуинтеллигентного служащего, полагалось окончить десятилетку и поступить в вуз. Иной исход был бы катастрофой. Социальный статус должен быть не ниже, чем у родителей.
Пребывание в вузе было нужно юношам не только для того, чтобы откосить от службы в армии и после смехотворных валяний дурака на военных кафедрах и в военных лагерях стать никчёмными офицерами запаса. Государство так устроило, что для приёма на работу нужен какой-то диплом. А каким путём он получен, никому не интересно. Для девушек вуз – продолжение привычного школьного образа жизни и сидения на шее у родителей в ожидании выхода замуж, скорее всего, за однокурсника. Иногородний юноша должен жениться на москвичке, притворяться влюблённым, поскорее сделать ей ребёнка, чтобы потом бросить и начать устраивать свою личную жизнь с другой избранницей. Население столицы росло таким образом особенно быстро. Высшее образование в нашей стране решает много социальных задач, не связанных с образованием как таковым, а уж с развитием науки – тем более.
2.2. Я решил исправиться
Перелом в моей жизни начал намечаться зимой 1948/49 г., в десятом классе. Страх не поступить в вуз заставил меня изменить негативное отношение к некоторым школьным предметам и подать заявление в комсомол. Это не было равносильно вступлению в правящую партию, потому что в комсомоле состояли почти все, а в партию принимали избранных, более циничных карьеристов, готовых к сотрудничеству с некими органами. Обсуждение в «первичной организации» (в своём классе) прошло, как положено (отметили недостатки, выслушали обещание их исправить), а членский билет я получил в райкоме тихо, без церемоний и уже после окончания школы.
В нашей 273-й школе процветало политехническое обучение, у нас был замечательный Клуб юных техников, или юных мастеров. Рядом со входом в наш класс располагались двери в помещение, где стояли станки и лежали инструменты, но я туда, из какого-то упрямства, ни разу не заглянул, о чём теперь сожалею. Почти все мои одноклассники, кроме двоих (меня и одного будущего юриста) поступили в технические вузы и посвятили свою жизнь гонке вооружений. Один, Вадим Бованенко, стал первооткрывателем нефтегазовых месторождений Сибири. Ему мы (вся Россия) обязаны своим нынешним паразитическим благополучием.
2.3. Институт востоковедения
К нам в школу стали приходить представители вузов. Я клюнул на одного из них и сходил на день открытых дверей в Институт востоковедения. Мне там сразу понравилось – даже расположение здания в Сокольническом лесу на берегу Яузы. Я подал заявление на китайское отделение страноведческого факультета. Были, правда, небольшие колебания около Ирана или Индокитая. Да ещё мне нравился малайский язык, такой лёгкий и приятный! Но перевесило сознание перспектив. Гоминьдан был уже побеждён, до провозглашения КНР оставалось три месяца.
Я с воодушевлением, с сознанием важности дела, к которому, став взрослым, приобщаюсь, заполнил огромную анкету: ни я, ни мои ближайшие родственники в белой армии не служили; на территории, оккупированной немецко-фашистскими захватчиками, не находились; колебаний в проведении линии партии у меня не было, и т.д. Через несколько дней мне сказали, что меня забраковала медицинская комиссия. Это означало потерю целого года. Его предстояло прожить на шее у бедных родителей, точнее, у одного только отца (мать давно уже была домашней хозяйкой). Я приуныл, подумал, что может быть никогда не получу высшего образования. Не поступить ли мне на курсы радистов-полярников? Работа не трудная, уважаемая. И азбуку Морзе я любил, меня с ней познакомил отец, бывший телеграфист. Но надо было отдохнуть, развеяться…
2.4. Отдых перед новым штурмом
Меня отправили к тётке на Украину, в Лубны Полтавской области. После войны город лежал в развалинах. На площади, когда-то центральной, уцелел только один кирпичный дом, в котором тётя занимала половину. Я гулял по окрестностям, катал своего семилетнего двоюродного брата на лодке по Суле, мостил кирпичом дорожку от дома к нужнику. Начал писать поэму «Мердиада» об отхожих местах, гекзаметром, в стиле «Одиссеи» (в переводе В.А. Жуковского).
Ныне, о, Муза, воспой злоключенья того, кто, покинув
Стены московской квартиры, удобств её многих лишившись,
Многие грады увидев Великой и Малой России,
Всюду о благоустройстве отхожих мест сокрушался.
В доме были кое-какие книги, доставшиеся от другой тётки, филолога из Харьковского университета. Там были труды А.Н. Веселовского, что-то о фольклоре, о позднеримской поэзии.
Я прочитал и досконально изучил Новый завет. (Со всей Библией я познакомился двумя годами раньше, но очень поверхностно). Язык Евангелия показался мне занятным, и я написал им одно сочинение, опубликованное в наши дни, т.е. в XXI столетии, в альманахе «Светский союз», изданном Российским гуманистическим обществом. Тётя, атеистка, возмущалась, что я интересуюсь такими книгами, но я её уверил, что переписываю кое-что для исправления почерка. (Он был безнадёжно испорчен нашей школьной учительницей литературы Татьяной Фёдоровной Шиловой при записи её примитивных лекций).
Я написал трактат «О благородстве котов», в коем доказывал, что кошка – единственное домашнее животное, которое считает себя не рабом человека, а хозяином в его доме. Я посвящал кошкам стихи, но мои сюсюканья с ними раздражали тётю Катю. И, наконец, я написал какое-то четверостишие в подражание Сидонию Аполлинарию – в убогой обстановке, по ничтожному поводу.
Я начал писать воспоминания о своем детстве, в которых пересматривал свою жизнь, бичевал и проклинал себя и своих родителей. Не «феноменальная память», якобы мне присущая, а эти «Мемуары восемнадцатилетнего», находка для теоретиков педагогики и для специалистов по психологии детства, – главная основа всех моих последующих воспоминаний и автобиографий. .(Мои детские мемуары выставлены в Интернете, их изучали специалисты, в том числе психолог Юрий Безрогов и ирландская исследовательница Катриона Келли).
Я решил, что чересчур оторвался от общества и в своём негативизме и нигилизме зашёл слишком далеко. Самоанализом и самокритикой я довёл себя до того, что судорожным усилием воли произвёл революцию в своём мировоззрении. Это случилось однажды вечером в январе 1950 г. Я словно сменил веру, религию. Я решил стать нормальным советским человеком. Я полюбил советскую власть, коммунистическую партию и лично товарища Сталина. Когда по возвращении в Москву мои бывшие одноклассники, ныне студенты-первокурсники хороших вузов, снова стали пилить меня за то, что я не такой как все, а какой-то моральный урод, я твёрдо взглянул им в глаза и заявил, что я уже не такой, я осознал свои ошибки и исправился, стал нормальным советским человеком и комсомольцем, и они мне поверили.
Забегая вперёд, скажу, что моё пребывание в лоне коммунистической веры не сделало меня неофитом-фанатиком, не принесло никому вреда и продолжалось недолго, а именно, до знаменательного 1953 г., когда умер Сталин, но я не лез в толпу на его похоронах, а гулял далеко в стороне. Непрочная шелуха сталинизма сошла с меня легко и незаметно. Я сделался типичным шестидесятником, которому неприемлем тоталитарный режим, но сохраняется вера в какой-то демократический социализм с человеческим лицом. Для этого «хорошего социализма» и писались все наши научные работы. Они и сейчас пишутся для того же – для такого справедливого и гуманного общественного строя, которого никогда не было в нашей стране.
Ну, а пока, здесь, в Лубнах, я стал внимательно слушать радио, читать газеты, начал ходить в кино, смотрел что-то про нахимовцев и т.д. Тут вдруг пришла телеграмма от матери: меня вызывают в военкомат. Я вернулся в Москву, но в военкомате не продвинулся по конвейеру дальше ушного врача. (У меня с детства хронический отит). Мне выдали «белый билет», освободивший меня не только от призыва в армию, но и, впоследствии, от военной подготовки в вузе, а по его окончании я получил красный, стал-таки военнообязанным, но рядовым необученным, годным к нестроевой службе, и меня больше не беспокоили.
Мне повезло, что я избежал всякой, даже бутафорской военной службы. Занятия наукой невозможны после оболванивания в армии. Настоящие учёные из моего ближайшего окружения, глубокие мыслители, философы, теоретики – люди, как правило, физически ущербные и для армии негодные, и в этом их счастье. Мне кажется, если бы меня призвали в армию, я бы не вынес издевательств при дедовщине и покончил с собой. Но если бы мне дали оружие, я перед неизбежной смертью перестрелял бы своих командиров и сослуживцев.
Свободное копирование
