МОИ ПРОЗВИЩА
В ДЕТСТВЕ И В МОЛОДОСТИ
В детский сад я не ходил, с детьми во дворе не играл. До школы и в первых трёх классах у меня никаких прозвищ, вероятно, не было. По крайней мере, ничего такого не отмечено в моих мемуарах, которые я начал писать в возрасте 18 лет.
В четвёртом классе, в селе Колосовка Омской области, зимой 1942/1943 г., у меня было прозвище «Сам-свой». Так я отвечал на вопросы взрослых «Ты чей?», гуляя по деревне. Видимо, из таких вопросов родились известные сибирские фамилии Белых, Седых и т.п. Меня спрашивали, из какой я семьи. Но что ещё я мог сказать в данном случае?
Летом 1944 г. я провёл три недели в пионерлагере около Шатуры и оказался там единственным москвичом, поэтому и прозвище у меня было «Москвич». Оно неизменно сопровождалось дразнилкой «Москвичка – в жопе тычка». Это напомнило мне Конотоп 1937 г., где ребята кричали: «Кацап! Я насрал, а ты цап!».
Однажды я совершил странный поступок, признанный хулиганским – «вогнал» (точнее – просто вложил, ради эксперимента) шахматную пешку в пионерский горн. Извлечь её оказалось не лёгким делом. От этого события весь лагерь пришёл в возбуждение. Кричали:
– Москвичу наряд! Москвич будет мыть уборную!
Но всё обошлось. Дразнили в основном дети младшего школьного возраста. В нашем первом звене первого отряда, где собралась «элита» 12 – 14 лет, меня не обижали.
В первом полугодии 1945 г., в лесной школе у Соломенной Сторожки в Москве (ныне ул. Вучетича), меня как мальчика хилого и нервного сразу перевели из большой спальни в небольшую комнату, где нас было шестеро. В этой малой и тесной группе я, естественно, сразу же оказался «последним». Застрельщиком умеренных издевательств надо мной стал бойкий еврей Юра Хоменюк. Он придумал мне прозвища «Полено» и «Бревно» за мою малую подвижность: «Полено свыше нам дано, / Замена счастию оно».
У меня большая подвижность проявлялась только в быстрой ходьбе. В остальное время я спокойно стоял, сидел или лежал. На «мёртвом часе» я никогда в жизни не спал ни минуты, да и другие ребята не дремали, а вели разговоры.
Хоменюк, наевшись чеснока, оголял жопу и бздел мне в лицо.
– Нюхай, дружок, чесночный душок!
Этот мудак постоянно дразнил меня своей родной улицей Истоминкой (она уже с 1936 г. называлась улицей 8 Марта). Мол, как только я на ней появлюсь, со мной расправятся местные мальчишки. А когда мы на прогулках приближались к Рижской ж.-д. линии, Хоменюк кричал:
– Родоман, трепещи! Истоминка близко!
Он так запугал меня своей Истоминкой, что я много лет во время походов по Москве боялся к ней подходить.
Зато теперь я живу в прекрасном месте около Тимирязевской академии и за огромным лесом вижу гигантский дом, расположенный в конце ул. 8 Марта.
Юру Хоменюка я потом встретил однажды в электричке, где каждый из нас ехал со своей туристской группой. На мой разговор о девушках он ответил, что наши тридцатилетние ровесницы – это старухи, которые его не интересуют.
Позже, соприкоснувшись с социологией групп, я решил, что Хоменюк травил меня потому, что сам был в коллективе предпоследним – тем, кто станет последним, если нынешнего последнего уберут. Вожак же группы, т.е. пахан, до издевательств над последним обычно не нисходит, за него это делают мелкие шавки. И я даже не помню, кто был главным в нашей маленькой спальне.
Я сожалею, что так и не успел найти Юрия Хоменюка в Интернете.
В этой лесной школе я немного дружил с младшими ребятами, на один-два класса ниже, они слушали меня с интересом и дали мне прозвище «Профессор».
Летом 1945 г. я снова очутился в шатурском пионерлагере, но на сей раз со мной приехали ещё 13 ребят из Москвы, поэтому прежнего, да и никакого нового прозвища у меня не было.
В старших классах 273-й школы у меня появилось прозвище «Буквоед». Оно связано не только с орфографией и пунктуацией русского языка (да и немецкого), но и с многими моими манерами и привычками. Я восхищаюсь проницательностью и прозорливостью ребят. Они словно предвидели, что я стану отличным редактором и корректором, а моя жизнь будет пронизана канцелярским порядком.
Среди студентов прозвища не так распространены, как у школьников. Кличек удостаивались обычно те, кто играл выдающуюся общественную роль, но ко мне это не относится. У меня было мало прозвищ ещё и потому, что фамилия уникальная, легко запоминающаяся. Услышав её впервые, многие думали, что это имя.
Самым ярким прозвищем, полностью заменившим в обращении личное имя, обладал на нашем курсе поэт Валерка Нефедьев. Его звали Лаёшка, или Лаёха, а также на венгерский манер Лайош-Мелеш, или Лаешь-Мелешь; ласково называли «Лаёшечка» и «Лаёшенька». Мой однокурсник и близкий друг Оська Михайлов в течение 30 лет пытался выяснить происхождение этого прозвища и спрашивал у самого Нефедьева, а тот отвечал с лукавой улыбкой:
– Меня, паря, так зовут, потому что я – хороший человек.
Ещё некий Юра Горбунов назывался Князь. У него был автомобиль, имелась дача, где собиралась наша компания многие годы после окончания университета.
У большинства школьных учителей и у многих преподавателей вузов есть прозвища, далеко не лестные и употребляемые только за глаза. Но я не преподавал и счастья быть прозванным избежал.
В 1962 г. на географической станции в Терсколе профессор Г.К. Тушинский называл меня «Теоретиком»: «Наш Теоретик застёгивает штаны».
В 1964 г. в издательстве «Мысль» редактор Роман Митин прозвал меня «Дебаркадий», или «Дебардакер», и так обращался вместо имени (см. мой рассказ «Покажи девушке футурум» на «Проза.ру»). Это тот человек, в которого я, в ответ на его неуместные шутки, в помещении Высшей партийной школы метнул бутылочку с чернилами, Но он не стал моим врагом, я на него зла не держал.
Больше я никаких прозвищ у себя не помню.
Написано и подготовлено для «Проза.ру» 24 ноября 2019 г.
Свободное копирование
