{35} Souvenirs d’enfance [i]
Первым моим детским впечатлением был… крупный план.
Первым воспоминанием — ветка черемухи или сирени, въехавшая в мою детскую через окно.
На Рижском взморье. В Прибалтике.
На даче. В Майоренгофе.
Очень давно.
То есть в очень раннем моем детском возрасте — двух-трех лет, судя по тому, что, по фамильным данным, жили мы в Майоренгофе в 1900 и 1901 годах.
Смутно помню какие-то игрушки на полу и блики солнца у низа стены детской.
Но ветку помню отчетливо.
* * *
Есть и воспоминания, которые относятся явно к шестилетнему возрасту.
Тоже дача на взморье.
И несомненно, 1904 год.
Так как прощаться приезжает дядя Митя — младший брат папеньки. А он был убит в русско-японскую войну под Мукденом.
Кроме дяди — молодого, но бравого офицера с восхитительно изогнутой блестящей шашкой, помню выкрашенные в кроваво-пунцовый цвет деревянные стружки, которыми усыпаны дорожки, и выбеленные мелом камни, которые их окаймляли.
Еще помню соседку.
Что-то очень стройное с черными волосами на пробор.
{36} Но особенно помню ее разлетающееся японское кимоно нежнейших голубых и розовых тонов (военный трофей? — так как муж ее тоже на войне). Впечатление такое, что наверху головка, а остальная часть фигуры — одни развевающиеся ткани.
Особенно рукава. Рукава помню особенно отчетливо, потому что в одном из них она носила крошечного щенка.
Еще помню иллюминацию сада — кажется, в Ольгин день, в честь какой-то двоюродной кузины,
любительский спектакль, где игрался «Денщик подвел» — по-видимому, самый первый виденный мной спектакль, так как наравне с восторгом помню и какую-то долю страха — по-моему, от нарисованных углем усов другого дяди — на этот раз дяди Лели — младшего брата маменьки.
Еще помню там же граммофон с громадным розовым ребристым раструбом.
Он хрипло поет:
«Вот на сте‑не агром‑ный клоп,
а я е‑го по шап‑ке хлоп!
Я абажа‑ю!
Я абажа‑ю!..»
А с дачной улицы зазывной звук старухи-латвийки, путающей слога русских слов:
«Занебудки — цветы, занебудки!» (Незабудки.)
И, наконец, торговца воздушными шарами:
«Шарики, шарики-баллончики — Luftballons!!.»
И отчетливее всего помню какие-то фантастически вкусные груши в сладком соусе, похожем на итальянское «сабайоне».
Такое «сабайоне» я в дальнейшем буду кушать с Пиранделло в маленьком итальянском ресторане в Шарлоттенбурге, в Берлине. Но это будет намного-намного позже… через двадцать пять лет!
[i] На рукописи, начинающейся словами «Есть и воспоминания…», — дата: «Барв[иха], 7.V.1946». Начальная фраза, как и первое слово второй фразы («Тоже дача на взморье»), заставляет предположить, {382} что Э. намеревался продолжить какие-то воспоминания о младенчестве, связанные с Рижским взморьем. Действительно, в его архиве сохранился набросок предисловия к исследованию «История крупного плана сквозь историю искусств», написанный в том же санатории «Барвиха» годом раньше — 27.II.1945. Этот набросок начинается рассказом о первом детском впечатлении — «ветке крупным планом». И хотя с того же воспоминания Э. начал другую главу «Мемуаров» (см. т. 2, «История крупного плана» и комментарий к ней), мы сочли возможным использовать фрагмент рукописи 1945 г., чтобы восстановить замысел автора. Еще одна деталь свидетельствует о том, что Э. при написании «Souvenirs d’enfance» ориентировался на свои более ранние тексты. Абзацы о граммофоне и уличных торговцах приписаны в конце более мелким почерком — первоначально текст завершался воспоминанием о встрече с Пиранделло, как бы подводя к главе «Отто Эч и артишоки». Ритм повествования («Еще помню…», «Еще помню…», «И отчетливее всего помню…») позволяет трактовать приписку как вставку, а не финал главы.
