…Всю ночь слышались разрывы глубинных бомб. И всю ночь я просидела в кают-компании в шубе, шапке, с расшнурованными башмаками. Так велел капитан, предупредив, что, попав в воду, надо первым Делом сбросить башмаки, а то они потянут на дно. И все время я старалась запомнить путь к шлюпке № 4, в которую я должна была сесть, если наш пароход будет торпедирован.
На палубу страшно было выйти, но мне хотелось понять, почему мы так медленно стали двигаться и нас бгоняют другие корабли. Поняла это, услышав разговор капитана со старшим механиком. Механик убеждал капитана, что с углем все в порядке и что это «сумасшествие остаться одним в море без всякой защиты. Нельзя идти на верную гибель». Капитан ответил ему резко: «Я знаю, что делаю. Объясните матросам, что отстаем потому, что плохой уголь. Машины не в состоянии работать на полную мощность».
Действительно, остаться в море одним страшно. Но доктор Чарлз заверил меня, что капитан знает, что делает, и по секрету сообщил, что в трюмах нашего парохода не только танки, но и боеприпасы, снаряды, патроны, динамит… Немецкие субмарины прорвались внутрь каравана. С утра, как обычно, может начаться бомбежка, на конвой обрушатся с воздуха немецкие бомбардировщики. Наш пароход может взорваться даже не от прямого попадания, а от детонации. Поэтому лучше отстать от каравана и остаться одному. Так вернее. Сейчас охота идет против всего конвоя, и немцы не будут отвлекать силы на наш пароход.
– Капитан умница, – сказал доктор. – Мы догоним конвой – он идет противолодочным курсом, а мы идем прямым и пройдем в три раза быстрее.
…В эту ночь, кроме меня, на пароходе наверняка никто не спал. Я же не ведала об опасности. А смерть в железном рогатом шлеме ходила вокруг корабля. Порой терлась шершавой щекой о борт, покачивалась на пологой волне. Днем я стала невольным свидетелем разговора капитана со своими помощниками. Пароход попал на минное поле. Это были мины, очевидно сброшенные с германских самолетов в море, а возможно, сорванные штормом с якорей и теперь разгуливающие по волнам.
Заметили их на рассвете. Срочно была усилена вахта, команда приведена в боевую готовность. Матросы, вооружившись баграми, биноклями, свистками, лежали на палубе у фальшборта и зорко вглядывались в волны. От резкого звонка впередсмотрящего все превращались в слух и зрение.
Матросы, завидев рогатую гостью, осторожненько отводили ее баграми, и огромная чугунная голова медленно уходила за корму, покачивая рогами. Матросы бегали по палубе на цыпочках, говорили вполголоса. Я не видела такой тревоги даже во время торпедной атаки. Матросы, не стесняясь меня, высказывали самые страшные прогнозы, что, мол, стоит такой мине стукнуться как следует о борт корабля, как сработают взрыватели и двести пятьдесят килограммов взрывчатки разнесут судно вдребезги.
Я холодела от ужаса, лучше б не знать.
С наступлением темноты капитан приказал заглушить машины и положил корабль в дрейф. С обоих бортов на воду были спущены шлюпки, матросы вглядывались в черные волны – не покажется ли страшная морда мины, а завидев ее круглую шишковатую макушку на волне, протягивали багры и самыми ласковыми словами провожали ее за корму, а вслед пускали страшные ругательства. Утром, когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, вахтенный сигнальщик доложил, что море спокойно, мин не видно…
Спустя два дня между островами Шпицберген и Медвежьим мы снова примкнули к каравану и увидели наши советские военные корабли, которые приняли транспортные суда под свою охрану.
Да, советские военные корабли перепахали Баренцево море, охраняя конвои, спасая английские и американские экипажи с гибнущих и погибших транспортных кораблей. Высматривали каждый плотик, каждый обломок, за который мог ухватиться тонущий.
Еще мили две хода – и видны Мурманские сопки. Шестнадцать суток позади. Караван втягивается в горло Кольского полуострова.
Я с трудом перевожу на английский команды лоцмана: «Восемнадцать метров…», «Трави якорную Цепь…» Опускаю непереводимый с обеих сторон морской жаргон, стараюсь как можно быстрее превратить Метры в футы.
Здравствуй, причал родной земли!