Рославль, 10 ноября
Я прибыл в город вчера вечером и остановился у одного русского купца, гостеприимного и любезного. После сытного ужина, приправленного голодом и ласками хозяина, меня оставили одного в теплой, уютной комнате успокоиться от походных трудов. Двадцатиградусный мороз дыханием своим пушил окна моего жилища; стены трещали ежеминутно. Я сидел у разложенного в камельке огня и смеялся угрозам зимы. Со мной был Боннет. "Как велик человек! -- с гордостью подумал я, прочитав два-три отрывка из Созерцателя Природы. -- Пресмыкаясь телом по земле, он духом в небесах летает. Нет, кажется, в мирах для него сокрытой тайны: сам Творец знакомит его с чудесами творения. Умен, могуч, величав, он зрит с улыбкой, как все ему покорствует. Гроза и гордость зверей, лев повинуется его взору; быстрая, как горный ветер, серна, внимая голосу его, останавливается на краю утеса и преклоняет перед ним ветвистые рога свои; парящий под солнцем орел к нему спускается по его велению. Сами стихии ему раболепствуют. И кто на земле не платит дани царю земному и любимцу Небес?.."
Ныне видел я подобного себе в уничижении, видел человека, Богом и людьми отброшенного, и признаюсь, что никогда ничего не зрел ужаснее. Еще с содроганием вспоминаю это зрелище. Ночью прибыл в Рославль трехсотый транспорт с пленными, пущенный из-под Красного при нескольких казаках. Боялись с ними заразы и для того расположили их бивуаками близ города. Утолив голод -- некоторые остатками сухарей, иные мертвыми лошадьми и товарищами, -- предпочли они кочевью на снегу городские овины и сараи. Одни зарывались в солому, другие прятались в трубы и печи; были даже такие, которые, собравшись толпой в пустой дом (большая часть здешних домов еще без хозяев), ложились десятками друг на друга, зажигали его со всех четырех углов и соделывались жертвой безумия своего. Поутру собрали казаки оставшихся и недосчитали более двухсот. Меньшую половину из их числа полагали умершей, другую бродящей по всем концам города. Я не успел проснуться, как привалила ко мне толпа французов, итальянцев, поляков, вестфальцев, баварцев, пруссаков, испанцев и бог знает каких народов! Думаю, что эпоха построения Вавилонской башни не производила такого странного и жалкого смешения языков. Каждый не говорил, а стонал на своем наречии; все проклинали Буонапарта, виновника их бедствий. Один сказал мне: "Брат мой, последняя подпора шестидесятилетнего отца, погиб в горах Гишпании; а я осужден найти себе могилу в русских снегах". Другой: "Освободясь от трех конскрипций деньгами, не избегнул я четвертой -- и теперь, в удалении от олив родного Лангедока, в разлуке с семейством и милой невестой, гляжу с ужасом на приближение смерти". Третий: "Не нужен ли вам хороший кучер? Я управлял шестеркой коней у министра финансов и играл не последнее лицо в конюшне и тайной приемной его превосходительства". Четвертый: "Парикмахеры-нравоучители в России неизвестны; а я, обладая искусством убирать волосы, могу преподавать за туалетом Эпикурову философию. В Париже был я в славе; если же у вас не перестанут подражать обычаям первой столицы мира, то..." Бедняк не договорил, увидев в руках моего хозяина кусок хлеба. Какой-то немец брался разводить у русских картофель и научить их находить вкус в супе из костей. Стоявший рядом нормандец божился, что под надзором его русский барчонок в шесть месяцев будет совершенным парижанином. Сыскался один гасконец, который, требуя только года времени, нескольких миллионов рублей и, кажется, тысяч пятисот войска, обещался привезти Наполеона в Москву в железной клетке. Всякий предлагал свои услуги и хотел в награду одного куска хлеба и теплого угла. Ужасно было смотреть на странную их одежду, едва прикрывающую наготу тела, на черные, задымившиеся лица их, на томные и вместе страшные взоры, в которых, казалось, потухала жизнь и водворялись мучения ада! Невозможно пробыть с ними пяти минут в одной комнате, так силен смрад, происходящий от смеси дыма с пищей лошадиного мяса. Если бы не принимали всех возможных мер для предохранения жителей от заразы и если бы зима с жестокими морозами своими не пришла к этим предосторожностям на помощь, то чума со всеми ужасами посетила бы неизбежно эти края.
К чести русского гостеприимства и человеколюбия, хозяин мой, несмотря на злоречивые толки, пренебрегая страхом сделаться больным, взялся быть благодетелем погибающих. Не знакомый с древними школами, не считая себя членом ни одной из новейших, послушный только нравственности, чистой, не искаженной предрассудками, и повинуясь природному чувству сострадания, он потушил в душе своей чувство мщения и, помня, что враг перестает быть таковым, когда обезоружен и слаб, он делал добро всякому, кто только требовал его помощи. "Несчастные довольно уже наказаны гневом Божьим", -- говорил он, собирая к себе злополучных пленников. Он согревал их, кормил, одевал, лечил и, наконец, отпускал их в печальное странствование. Стараниями его оживленные узники, осыпая его тысячью благословений, благословляли с ним вместе имя русское. "Если хоть один из нас возвратится в свое семейство, -- говорили они, расставаясь с ним со слезами, -- то заклянем детей и весь род наш почитать за родного всякого русского, которого жребий войны пошлет на поля наши; заклянем их облегчать для него узы плена всеми жизненными выгодами и усладить для него разлуку с Отечеством утешениями дружбы и братства".
Хвала и слава имени русскому! На бранных полях гремит он победами; в мирных хижинах цветет состраданием. Хвала вам, сердца чувствительные! Герой восплещет народ среди шумных торжеств своих; человека благодетельного вспомянут несчастные в молитвах своих у престола Бога. Может быть, найдутся люди, которые истолкуют в худую сторону деяния рославльского купца; но чистого совестью оправдает Сердцеведец.
"Вы не видели еще человека на последней степени уничижения, -- сказал мне хозяин. -- Пойдемте по городским улицам, я покажу вам его, и вы ужаснетесь!" В самом деле, что увидел я, выйдя из дому?.. Волосы становятся дыбом; сердце замирает от ужаса, и перо насилу повинуется мне для изображения человека, истощившего милости Творца и наконец всем гневом Его постигнутого. Поруганные храмы, разграбленные и попаленные жилища, обесчещенные жены и девы, лишенные приюта сироты и старцы требовали от Небес мщения, и Небеса послали его наконец в пример вселенной. Все бедствия войны, все ужасы природы стеклись вместе, чтобы пасть разом на главы преступников: бегство, голод, мороз и всевозможные потери соединились в одно неслыханное доселе наказание. Бессмысленные твари не были никогда так унижены, как человек в мрачную эту эпоху. Гляжу вокруг себя со страхом и вижу людей в самых мучительных положениях. Один, в женской изорванной одежде, ползет на коленях и локтях; другой, полунагой, идя, падает навзничь окостенелый; третий грызет лошадиную ногу; четвертый с обезображенным лицом вылезает из-под развалин. Пятый от слабости присел у порога хижины: снег клоками падает на обнаженную грудь его; все члены его трепещут от конвульсий; видно, что он борется еще со смертью. Он вспоминает отца, мать, любезных сердцу, милое отечество; уста его произносят еще имя Бога. Слышу последний вздох жизни -- и содрогаюсь от ужаса!.. Нет средств помочь тем, которым сама Природа отказала в помощи. Люди сострадательные, находя этих несчастных на улицах, обогревали их и насыщали за обильной трапезой, но не в состоянии уже были возвратить многим из них истощенной жизненной силы.
"Вот подобный мне человек! Вот Царь земли! -- сказал я сам себе и с мрачными мыслями, с чувством уныния возвратился домой. -- Бедное человечество!.."
Придите рассеять черные мечты моего воображения, вы, благодетели рода человеческого! И вы, умы бессмертные, посетите меня в моем уединении. Титы, Марк-Аврелии, Генрихи, Петры, Екатерины, Пожарские, Сократы, Невтоны и Державины! Окружите меня Гением добра, ума и великих дел ваших. Да забуду в вашей беседе, как может быть унижен человек, и, стряхнув с него прах земного рабства, да возвышу его снова до бессмертного величия вашего!
